О людях и самолётах 2
Шрифт:
– Конечно, она из нашего штаба, а что?
– Ну да, она же тебе нравилась, ты говорил, верно? – не глядя на Воробьёва спросил Витя.
– Ну да говорил, а что случилось-то?!
– Умерла она…
– Как умерла?!! – автоматически спросил Воробьёв и вдруг замолчал. Ему пришло в голову, что вот этот коротенький вопрос «Как умерла?!!» ежедневно на множестве языков повторяют миллионы людей, услышав страшные слова, и им пока не важно знать, из-за чего умер близкий человек, этим вопросом они пытаются отодвинуть от себя ещё хоть на несколько секунд то, что уже невозможно поправить.
– Откуда ты знаешь?
– Доктора вашего встретил,
– Да что с ней могло случиться? Под машину, что ли, попала?
– Нет, отравилась…
– Чем отравилась? В столовой?
– Да нет же, ну… она сама отравилась, док сказал – уксусной эссенцией. Из-за начштаба вашего.
Воробьёв замолчал. Он вдруг вспомнил усмешки и шуточки сослуживцев, которые раньше он не понимал и на которые не обращал внимания, вспомнил и то, как Танюша смотрела на начальника штаба, когда он заходил в строевое отделение, и понял, что всё то, что ему сейчас рассказал Витя – правда.
Он вдруг поймал себя на том, что сидя за столом, совершает какие-то мелкие и ненужные движения – перекладывает указательным пальцем хлебные крошки, потом вдруг начинает переворачивать вилку зубчиками вверх-вниз, потом кладёт вилку и начинает качать влево-вправо стакан.
Воробьёв ощутил, что больше оставаться на месте не может – нужно куда-то идти и что-то делать, неважно, куда идти и что делать, но сидеть на месте было нестерпимо. Он встал и начал быстро, заученными движениями надевать форму.
– Ты куда? – спросил Витя, – давай хоть допьём…
– Я скоро… – машинально ответил Воробьёв, застёгивая шинель, – мне тут… надо… – и, не слушая больше Витю, выскочил за дверь.
Спускаясь по лестнице, Воробьёв вдруг заметил, что его зрение резко и неприятно обострилось. Он стал замечать мельчайшие детали вокруг себя, на которые раньше никогда не обращал внимания – на истёртые ступени лестницы из искусственного серого камня с белыми крапинками, напоминающими любительскую колбасу, на криво закрученный шуруп в дверной ручке, на стопку замусоленных почтовых конвертов рядом с доской для ключей. Его кто-то окликнул, но Воробьёв даже не обернулся, он выскочил на улицу и быстро пошёл по аллее, стараясь как можно глубже дышать холодным воздухом.
Почему-то он вспомнил, как летом неожиданно встретил здесь Танюшу. Девушка шла к автобусной остановке в ярком сарафане с квадратным вырезом, в белых босоножках и с белой сумочкой на длинном ремешке. В обычной женской одежде Танюша тогда показалась Воробьёву какой-то обычной, непривлекательной, форма ей шла гораздо больше, и он постарался выбросить из памяти это воспоминание, которое, казалось, теперь может обидеть память Танюши.
Старый гарнизон зарос сиренью, жасмином и шиповником, которые буйно цвели по очереди всё лето, и Воробьёв всегда старался зайти в строевое отделение с букетом из цветущих веток, а Танюша расставляла их на подоконнике в трёхлитровых банках между разноцветных гераней и фиалок…
Воробьёв приостановился. Он понял, что ноги повели его по давно заученному маршруту на службу. Поворот налево приводил в казарму, а направо – в штаб. Ни в казарме, ни в штабе ему делать было нечего, но капитан, не раздумывая, повернул направо.
На стоянке машины начальника штаба не было.
Воробьёв вошёл в штаб и. ответив на приветствие дневального, огляделся. Двери кабинета начальника штаба и строевого отделения были заперты и опечатаны, командира тоже на месте не было. Дверь в комнату замполита
– А, Воробьёв, – сказал он, – зайди-ка!
Воробьёв зашёл и молча остановился перед столом.
– Про Снегирёву слышал уже, небось? Вот, натворила она дел! Командира уже в прокуратуру вызвали. Ну что за народ – бабы?! Никому, понимаешь, не давала, мне вот не дала, а тут – на тебе! Ни себе, ни людям! Она же в твоей роте числилась? – «комсомолец» покопался в ящике.– Ну, на карточку, на память.
Воробьёв взял учётную карточку и посмотрел на фотографию. На ней Танюша была совсем девочкой – ещё в школьной форме.
– Ну, чего уставился? – хохотнул «комсомолец». – А, ну да, ты же за ней тоже бегал… Ну так сходи к доктору, попроси, может он тебя к ней пустит на полчасика пока не зако… – «комсомолец» взглянул на Воробьёва и осёкся.
Тихое, назойливое гудение в голове Воробьёва переросло в визг, потом в грохот, он бросил карточку на стол и с разворота вмазал «комсомольцу» кулаком в лицо.
Прошёл месяц. В рапорте военный дознаватель написал, что «смерть младшего сержанта Снегирёвой наступила в результате неосторожного обращения со средствами бытовой химии», ведь родителям самоубийц пенсию не платят.
Майор Николаев, не дождавшись заменщика, сдал дела ВРИО и уехал в Германию. Полк начал готовиться к большим учениям с перебазированием и боевыми стрельбами и вскоре про Танюшу Снегирёву забыли.
Прочерк
Военкомат занимал третий и четвёртый этажи старинного доходного дома в центре Москвы. Судя по наглухо закрашенным дверям лифта, его отключили ещё во время Первой русской революции. Иван Александрович чертыхнулся и бодро начал восхождение, разглядывая диковатые по исполнению средства наглядной агитации допризывной молодёжи, о существовании которых за годы службы он успел позабыть. С плакатов взлетали самолёты и ракеты, вели огонь нарядные танки, а из ядовито-синих вод на сушу выходили десантные корабли. Всю стену пустой лестничной площадки занимал стенд, символизирующий нерушимое единство рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Рабочий класс был в синий спецовке и при штангенциркуле, трудовое крестьянство, как положено, прижимало к себе колосья пшеницы, а трудовая интеллигенция поправляла очки. Очки по замыслу художника, видимо, символизировали умственные усилия.
Все это плакатное великолепие пребывало в запустении, опытный глаз офицера сразу заметил оборванные уголки на одном стенде, следы расписывания шариковой ручки – на другом, пририсованные на чьём-то портрете усы – на третьем…
Вскоре Иван Александрович почувствовал, что поднимается, пожалуй, слишком быстро, он стал задыхаться, а у дюралевых военкоматовских дверей вынужден был остановиться, чтобы унять сердцебиение. Одышку Иван Александрович стал замечать за собой с полгода назад, и это его злило, потому что он привык не обращать на здоровье внимания и втайне гордился тем, что ничем никогда серьёзно не болел.