О маленьких рыбаках и больших рыбах. Наш аквариум
Шрифт:
Домой мы явились до нитки мокрые, но веселые.
Екатерина Васильевна поохала над нами, напоила нас горячим чаем и спать отправила.
За ночь погода не улучшилась.
Вышли мы утром в столовую чай пить. В окно Сна видна, все такая же желто-бурая, неприветливая, а заречных лугов и вовсе не видно за дождем и туманом.
Скучно провели мы этот день. Слонялись без дела по комнатам, рассматривали растрепанную «Ниву», с девочками пробовали играть — ничего не выходит. Под конец Шурка начал придираться ко всем. Верочку обидел, Екатерине Васильевне нагрубил.
А я о доме затосковал. Маму вспомнил, Марьюшку, Федю, и так мне вдруг захотелось домой. А Шурка увидал, что я сижу грустный, и ко мне стал придираться.
— Что, — говорит, — разнюнился, нюня этакая! Заплачь еще!
Я на него обиделся.
— Что, — говорю, — ты пристаешь ко мне! — и в самом деле чуть-чуть не заплакал, но удержался. А он заметил это и еще больше приставать стал. Едва мы с ним не поссорились серьезно.
Вечером дождь прошел, и ветер утих, но небо по-прежнему было покрыто тучами, а над лугами, за рекой, густой белый туман поднялся.
Спать мы легли в этот день очень рано и, лежа в кровати, я все о доме думал да с тем и уснул.
На Прорве
Дурное настроение не прошло у Шурки и на следующее утро, да и я невеселым поднялся. Встали мы с ним рано-рано — с вечера-то выспались. От вчерашнего ненастья и следа не осталось — солнышко, хоть оно еще только-только над садом поднялось, такое яркое, всю комнату нашу заливает светом своим. А мы оба почему-то надутые и кислые. И не смотрим друг на друга и не разговариваем.
Наконец, Шурка выдвинул ящик своего столика и стал в нем разбираться с таким видом, точно до меня ему и дела никакого нет.
Тяжело мне стало с ним оставаться. Вышел я в сени, взял удочку и пошел, сам не зная куда. А Шурка из окна меня спрашивает:
— Ты куда же?
— Так, — говорю, — пойду на реку поудить.
Шурка ничего мне на это не сказал. А я спустился на берег и пошел вдоль сада. Настроение у меня плохое. Уеду, думаю, завтра домой. Шурка на меня и смотреть не хочет, и никому до меня здесь и дела нет.
Добрел до перевоза. Сел на мостик, к которому паром пристает, забросил удочку и сижу, хоть и знаю, что тут клевать не будет — мелко, все дно видно. Сижу, смотрю тупо на поплавок и думаю. И все об одном: как бы домой поскорее уехать. Потом фантазировать начал: вот и уйду домой пешком. Вот мама и Марьюшка удивятся, как я из Людца за пятнадцать верст пешком приду!
Долго ли я так сидел, не помню. Только вдруг слышу скрип весел в уключинах. Посмотрел — это перевозчик с того берега возвращается на лодке. И не один. На корме кто-то сидит, мальчик какой-то в синей рубашке.
Подъехала лодка ближе, гляжу и глазам своим не верю: Федя!
— Федя! — закричал я. — Федя!
Вижу, и он меня заметил. Рукой мне махнул, улыбается.
Ткнулась лодка в берег. Вылез Федя, подошел ко мне. Так я ему обрадовался, что и слова не могу выговорить. А он все такой же, прежний, спокойный Федя. Глядит ка меня из-под длинных своих ресниц, покраснел слегка и улыбается милой своей улыбкой.
— Как ты сюда попал? — спрашиваю его.
— А мы, — говорит, — с отцом еще позавчера на Прорву пришли рыбачить. Перед самым ненастьем угадали. Как пришли, так дождь пошел. Вот и живем уж два дня там, в сенных сараях. Вчера уходить хотели, да как разъяснело, отец остаться решил — рыба после ненастья хорошо берет.
— А в Людец-то как ты попал?
— Отец послал. Прорва ведь отсюда недалеко: всего версты три сухим-то путем. Он вчера сушил табак под костром да и просыпал в огонь. Вот меня и послал в Людец за табаком. Да хлеба еще шел взять.
Поговорили мы еще с Федей. Я ему про Людец рассказал, про Шурку, про окуней больших, про Якова Ивановича. А он рассказал, как они с Матвеем Ивановичем в сараях от дождя спасались, как щука играет в Прорве. Стоим и болтаем так. Наконец, Федя говорит:
— А ведь мне надо в лавочку зайти да обратно возвращаться.
А мне так не хочется расставаться с ним. Спрашиваю его:
— Неужели ты нисколько в Людце не побудешь?
— Так ведь как, Шурик, побыть-то? Отец без табаку сидит. Ждет.
— Побудь, Федя, хоть часик. Я тебя к Шурке сведу. Чай будем пить.
— Никак нельзя, Шурик! А знаешь что, приезжайте вы с Шуркой сегодня к нам на Прорву ночевать. Поудим вместе. Отец вам хорошие места покажет. Щуку поймаете!
И в самом деле, думаю, почему бы нам на Прорву не поехать. Вот бы хорошо! Только бы Екатерина Васильевна отпустила. К Матвею Ивановичу, может быть, и отпустит. И говорю Феде:
— Ладно. Мы и вправду, может быть, приедем. Жди нас. Только бы нас отпустили.
— Буду ждать. А вы, как доедете по Прорве до первых сенных сараев, выходите на берег. Мы тут и будем.
Федя в лавочку пошел, а я домой к Бутузовым, побежал. И все мое грустное настроение как рукой сняло.
Когда я поднялся с берега на бутузовский двор, Шурка сидел на крылечке и с Володей Вершиным разговаривал. Подбежал я к нему, запыхавшись, и говорю:
— Шурка, я сейчас Федю встретил! Он сюда с Прорвы пришел.
А Шурка посмотрел на меня по-прежнему хмуро и говорит пренебрежительно:
— Какого еще Федю?
Хоть и не понравился мне Шуркин тон, но теперь уж мне не до этого было. Кто такой Федя — я не стал подробно ему рассказывать, а рассказал главное — что он с отцом на Прорве рыбачит и нас туда зовет. Вижу — у Шурки глаза заблестели, и хмурость его прошла.
— Поди, — говорит, — просись у моей мамы. Тебя она послушает, а на меня за вчерашнее сердита.
Я, не задумываясь, в дом побежал.