О маленьких рыбаках и больших рыбах. Наш аквариум
Шрифт:
Подошли к нему, поздоровались.
— А, — говорит, — великим натуралистам мое почтенье! Я к вам зайти хотел. Звать вас завтра на Иваческое озеро. Пойдем? Пойдем. Так?
На этот раз Тараканщик поторопился за нас сам себе ответить. Я не вытерпел, рассказал ему тут же о метлице все, что от Шурки слышал.
Тараканщик задумался.
— Я слыхал об этом явлении. И читал кое-что. Но не видал. А явление, действительно, интересное. Интересное? Интересное. Не поехать ли мне вместе с вами в этот самый Людец? А? Это далеко?
— На пароходе, — говорю, — верст тридцать будет.
— Так. А когда пароход идет?
— В два часа.
— Ах, как жаль! Как досадно. Мне к двум часам никак не освободиться. Урок... потом еще одно дело... Нет! Не освободиться... А если завтра?
— Так ведь завтра-то уж, может быть, поздно будет. Поедемте сегодня! А?
— Ну, никак нельзя. Нельзя? Нельзя. До четырех часов я буду занят.
— Да пойдемте, Шурик, пешком, — сказал вдруг Федя. — Ведь по сухому пути до Людца всего тринадцать верст. Четыре часа ходу, а то и три. В пять выйдем, а в восемь придем...
— А ведь это идея, — сказал Тараканщик. — Богатая идея! Так? Значит, идем? Идем. Дорогу знаете?
— Дорогу я знаю, — сказал Федя.
Порешили мы на том, что Тараканщик зайдет за нами в пять часов, и мы отправимся.
Ушел Тараканщик. А мы с Федей побежали на Ярбу.
— Давай, — говорю, — Федя, наловим сегодня побольше мотыля, чтобы зверушкам и на завтра хватило.
Так и сделали.
Когда мы вернулись домой, был уже первый час.
Проходя через переднюю, я заметил, что на столике уже нет вещей Екатерины Васильевны. Спрашиваю Марьюшку:
— А что, гости наши уж на пароход ушли?
— Только что ушли. Тебе кавалер-то этот письмо на столе оставил.
В самом деле на столе лежала четвертушка бумаги. На ней твердым красивым почерком Шурки было написано:
«Шурик! Плюй на своих зверушек и иди сейчас же на пароход.
Вера Александровна тебя отпустила, мама с ней разговаривала.
И Федю своего бери. Будем удить на метлицу! Ура!!!
Когда пришла со службы мама, она очень удивилась, что я дома.
— Что же ты не поехал в Людец?
Я рассказал ей о нашем плане идти в Людец пешком вместе с Тараканщиком. Мама слегка обеспокоилась:
— Пожалуй, это не совсем удобно будет, если вы все трое нагрянете к Екатерине Васильевне без предупреждения. Куда она вас денет?
— Так ведь мы, мамочка, к Бутузовым и не пойдем. Мы прямо на берег Сны придем, к Якову Ивановичу. И ночевать на берегу будем. Ты мне только дай с собой поесть чего-нибудь.
— Ну, ладно. Идите. Только ведь устанешь ты! Да будь осторожен, в воду не упади.
Как только мы пообедали, я стал собираться. Взял сачок, две баночки с веревочными ушками. Достал со шкафа запыленные удочки, — больше месяца они лежали там без употребления, — и свою «рыболовную» корзину.
Марьюшка дала мне хлеба, яиц вареных, пирога кусок, мяса холодного, чаю и сахару в бумажке.
Только успел я собраться, Федя пришел. Тоже с удочками, корзинкой и с чайником жестяным. Вышли мы с ним за ворота и стали ждать Тараканщика.
Не просидели мы и двух минут, видим, идет Тараканщик. Идет тяжело, сачком, как посохом, подпирается. Кроме обычной сумочки через плечо, висит у него за спиной большой мешок с карманами, а к нему привязан сверху еще какой-то снаряд — рамка железная, обмотанная не то марлей, но то канвой толстой.
— А, — говорит Тараканщик, — вы уж готовы? Готовы. Так. Пошли? Пошли.
Пока шли городом, к нам несколько раз ребятишки привязывались с обычным своим приветом:
— Тараканщики, тараканщики! Куда пошли, тараканов морить?
Тараканщик на них нисколько не сердился, а еще сам шутил с ними.
Прошли длинную дамбу, насыпанную через болотистую пойму, что отделяла наш город от берега Сны. На старом скрипучем пароме, сплошь уставленном лошадьми и телегами, переехали через Сну. Прошли мимо усадьбы с березовой рощей, а потом свернули с большой дороги на проселочную. И вот уж мы идем между двумя стенами высокой только что зацветающей пахучей ржи.
И очень нам весело. Идем, болтаем всякий веселый вздор и смеемся.
Прошли поле. Вошли в молодой лиственный лесок — ольха, березки, осинки, а среди них изредка молоденькие сосенки и елочки. За лесом опять усадьба.
— Это Гришино, — сказал Федя. — Пять верст прошли.
Пять верст! А я и не заметил, как мы их прошли, и не устал нисколько.
Миновали усадьбу, свернули с дороги на тропинку, и неожиданно перед нами открылась широкая даль. Вся местность вдруг падала вниз, образуя крутой склон, а под ним расстилалась широкая равнина, покрытая до самого горизонта лесом. Куда ни погляди — и вперед, и вправо, и влево — всюду, насколько глаз хватает, все лес и лес.
По самой середине этого лесного моря виднелась как будто маленькая прогалинка, а на ней две белые церкви. Казалось, что они стоят совсем близко друг от друга, да и от нас недалеко.
— Эта, слева-то, церковь — Людец, — сказал Федя, — а справа — Селище.
— Людец? Так близко! Сколько же верст до него отсюда? — спрашиваю.
— Верст восемь.
А кажется, что стоит только спуститься под гору да пройти немного лесом — тут и Людец.
Тропинка спускалась не прямо под гору, а вилась наискось по склону и далеко внизу упиралась в березовую рощицу.
В рощице, когда мы вошли в нее, так было свежо и прохладно, что захотелось присесть и отдохнуть.
— Тут где-то и ключик есть, — сказал Федя.
Мы нашли его, напились ключевой воды, отдохнули и тронулись дальше. Пройдя болотистую лесную луговину, мы вошли в чудесный сосновый бор, и скоро тропинка вывела нас на большую дорогу.
— Вот и Людецкая дорога, — сказал Федя. — Теперь до Людца всего верст шесть.
Дорога была очень красива. Громадные старые сосны неподвижно стояли по обеим сторонам ее. С одной стороны они были в густой тени и казались мрачными и угрюмыми, а с другой, освещенные солнцем, весело пестрели яркой желтизной стволов на темно-зеленом фоне хвои. Пахло смолой и грибами.