О нём
Шрифт:
— Но не буду ли я против твоих отношений с мормонами — парнями или девушками? — мама качает головой. — Да, Таннер, буду против. Хочу оставаться честной с тобой. Возможно, это мое слепое пятно, и многого я недопонимаю, но ситуация меня сильно беспокоит.
Моя благодарность тут же увядает.
— Чем это отличается от слов других родителей, когда те запрещают встречаться с парнями?
— Это совершенно другое. Помимо сотни других причин, ходить в церковь — это выбор. А
В ответ я смеюсь.
— А родители Себастьяна защищают его от попадания в ад.
— Так не бывает, Танн. Церковь СПД никому адскими муками не грозит.
Я начинаю выходить из себя.
— А откуда мне знать, о чем вообще говорит Церковь СПД? — повысив голос, интересуюсь я. — Ты нас как-то не спешишь просветить насчет того, во что они на самом деле верят и как у них все устроено. Все, что я от тебя слышал о мормонах, — это про их ненависть к геям, ненависть к женщинам, ненависть, ненависть, ненависть…
— Таннер…
— Но я не чувствую, чтобы мормоны кого-то ненавидели. Эта ненависть исходит от тебя.
Ее глаза округляются, и, отвернувшись, мама делает глубокий вдох.
О черт. Я зашел слишком далеко.
Будь мама пожестче, она бы сейчас встала и отвесила мне подзатыльник. По тому, как напряжены ее плечи, я понимаю, что она изо всех сил сейчас себя успокаивает.
Но мама не жестокая, она нежная и терпеливая, и никогда не ведется на мои провокации.
— Таннер, милый. Мои отношения с Церковью гораздо сложнее, чем ты можешь себе представить. И если тебе хочется их обсудить, я готова. Но сейчас я волнуюсь за тебя. Ты всегда действовал под влиянием чувств, а голову включал уже позже, но я хочу попросить тебя подумать вот о чем, — снова поджав под себя ногу, мама говорит: — вы с Себастьяном совершенно разные, и ваша ситуация не похожа на то, через что прошли мы с твоим папой или тетя Эмили, но при этом она не так уж сильно и отличается. Полагаю, его родители не знают, что он гей?
— Даже я не знаю, гей он или нет.
— Тогда давай чисто гипотетически предположим, что ваши с ним чувства взаимны. Тебе ведь известно, да, что Церковь допускает чувства к человеку одного с тобой пола, но только не действия?
— Да.
— Готов ли ты быть с Себастьяном, не имея возможности прикоснуться? — вопрос риторический, поэтому мама продолжает: — А если нет, готов ли оставаться его секретом? Встречаться так, чтобы его родители не знали? Что, если отношения внутри их семьи такие же близкие, как и у нас? Как ты себя почувствуешь, если они отлучат его от Церкви из-за отношений с тобой? — на этот раз мама ждет моего ответа, но я совершенно не представляю, что сказать. Это все равно что бежать впереди паровоза. — Что ты почувствуешь, если ему придется разорвать отношения с общиной или если вы оба искренне полюбите друг друга, но в конце концов он выберет Церковь, а не тебя?
Я пытаюсь отшутиться:
— Мы всего лишь переписываемся, и то редко. Я еще не готов
Мама видит меня насквозь, поэтому терпеливо и грустно мне улыбается.
— Я понимаю. Но мне еще не доводилось видеть, чтобы ты так сильно был кем-то поглощен, а из-за всех этих волнительных первых шагов друг к другу трудно задумываться о последствиях. Так что моя работа — подумать об этом за тебя.
Я тяжело сглатываю. Одна часть моего мозга логично утверждает, что в маминых словах есть смысл, но другая настаивает, что наша с Себастьяном ситуация не совсем такая. И что я справлюсь.
***
Хотя у мамы были исключительно добрые намерения, все равно мои мысли о Себастьяне стали похожи на взбесившийся поезд: без машиниста и с полыхающим огнем мотором.
Но уже поднявшись к себе, я смог достаточно успокоиться и понять, что она поделилась куда большим, чем мне поначалу казалось. Я знаю, насколько опустошенной чувствовала себя тетя Эмили, когда, набравшись смелости, рассказала о себе родителям, а те ответили, что в их доме ей больше не рады. И знаю, как после этого она несколько месяцев она жила на улице, а затем переехала в приют, но даже там ее не приняли. Тогда она попыталась покончить с собой.
Для мамы это стало последней каплей. Она бросила учебу в Университете Юты и взяла Эмили с собой в Сан-Франциско. Там мама поступила в UCSF [Калифорнийский Университет в Сан-Франциско — прим. перев.] и стала работать в ночные смены в 7-Eleven, чтобы обеспечивать обеих. Учиться в магистратуре мама уехала в Стэнфорд, а Эмили получила степень в Беркли.
Их родители — мои бабушка с дедушкой, живущие сейчас где-то в Спокане — вычеркнули из своей жизни обеих дочерей и никогда не пытались их найти.
Мама пытается делать вид, что ей уже не больно, но разве такое возможно? Я не представляю себе жизнь без родных, пусть даже время от времени они сводят меня с ума. Выгонят ли Себастьяна его родители? Откажут ли они от него?
Господи, все становится еще более напряженно, чем я ожидал. Думал, это будет кратковременное увлечение. Любопытство. Но сейчас я уже по уши. И понимаю, что мама не ошибается, считая мое стремление быть с Себастьяном ужасной идеей.
Может, даже хорошо, что он едет в Нью-Йорк.
***
В выходные я отправляюсь навестить Эмили и Шивани, и — так странно — даже не чувствую желания написать Себастьяну. Уверен, мама обо всем рассказала тете Эмили, потому что та пару раз пытается завести со мной разговор про «личную жизнь», но я увиливаю. Если уж мама напряжена из-за сложившейся ситуации, то Эмили практически вибрирует.
Мы идем на какой-то странный арт-хаусный фильм о женщине, выращивающей коз, и где-то на середине я клюю носом. Тетя и Шивани отказываются налить мне за ужином вина, а я интересуюсь, в чем тогда выгода иметь в родне двух еретичек. В воскресенье мы с Эмили часа четыре к ряду играем в пинбол в гараже, а потом, съев не меньше семи тарелок фирменного нутового карри Шивани, я еду домой, чувствуя себя невероятно круто после времени, проведенного с родными.