О теории прозы
Шрифт:
И Сервантес дает герою подвиг. Тот разрубает голову вепря и дарит герцогине ухо. Так полагается на этом спектакле.
Есть гравюра. Дон Кихот опирается на громадный медный меч.
Как герои Гомера. Но у тех мечи были короче. Сервантес мог этого не знать. Меч Дон Кихота не похож на палаческий. Медный меч самый негодный из мечей, ведь его нельзя наточить.
Сразу после охоты на вепря портятся отношения с герцогом. Потому что не полагается, чтобы герцогинь спасали сумасшедшие гости. Герцог спускает его с лестницы.
Причем Дон Кихот и герцог столкнулись в отношениях,
Дон Кихот сделан на многократном опровержении сущности этого человека. На многократном его изменении.
Дон Кихот сделан так, как делают раз в 400 лет. Опровержением сущности. Того, что могло бы существовать, и того, что существовало на самом деле в то время. Он сделан созданием нового искусства, новых людей, нового времени.
Пишут люди книги, создают черновики, создают книги, а потом разговаривают с ними, как с другом, который тебе изменил. В конце книги, своего большого романа «Ярмарка тщеславия», Теккерей пишет:
«Кто из нас в этом мире пользуется счастьем? Кто достигает желаемого, или же, достигнув искомое, оказывается вполне удовлетворенным?
Тем не менее, однако, дети мои, закроем наш балаганчик и припрячем наши куколки, ибо представление окончено».
Вот самые грустные слова об окончании книги.
Китайцы говорят: если следы армии на дорогах содержат перекрещивающиеся следы колес, значит, армия разбита. Но на появлении книг следы перекрещиваются.
И все-таки думаю, что критик должен быть художником или восторженным читателем, но таким, который умеет плавать, и он должен быть птицей, которая летает в воздухе изменением поворота крыла, машет крыльями. Он понимает произведение, и оно его несет. Он пользуется столкновением ветров, а погода – дождь, жара, буря, гроза – для него тоже непонятная попытка создать равновесие.
То, что рассказывают про Мэри Хемингуэй, звучит очень правдоподобно. Давно подозревал, что с ней дело нечисто.
Также думаю, что слова «ich sterbe» в действительности звучали иначе – «стерва».
В жизни обижают людей.
Литература пересуживает суд. Литература амнистирует.
Она представляет будущие нормы нравственности.
И этот процесс начинается очень рано.
С Гераклита?
Еще раньше.
С начала первых записей. Мастер строит дворец для сохранения денег.
Для себя он делает туда тайную нору.
Получается так, что этот человек попадается.
Его казнят и следят, кто придет плакать над трупом.
Жена едет к нему с кувшином молока.
Разливает молоко.
Плачет.
Ясно. Она плачет над мужем, но со стороны можно думать, что она плачет над молоком.
И хитрость, которая покрывает преступление, автор находится на ее стороне.
Даже наш Робинзон, он все время молится, ведь он убежал из дома, несмотря на отцовское запрещение.
Поэтому и говорю, литература амнистирует людей, которые совершили какое-то преступление.
Человек унижен при разделе наследства.
Он хочет убежать из Лондона.
Колокол
Героя спасает кот в сапогах.
Мы должны знать следы сохраненных в литературе сцеплений.
Сцеплений обстоятельств, которые приводят нас к Шекспиру, человеку, который не переделывал сюжеты, а разламывал их, чтобы исследовать поступок человека.
История мудрого принца Гамлета.
Суд совершается по будущим законам нравственности.
Вместе с принцем судят могильщики.
Могильщики, о которых так точно знал Маяковский, ибо он тоже знал об Океане.
И я увидел на блюде студня косые скулы океана.
Мать секла меня, потом устраивала выставку рубцов на устрашение остального потомства.
Помню волчонка, что сидел под столом, смотрел на отстраненные от него – шагающие уверенные башмаки.
А я еще и сейчас ревную ее к старшему брату, которому иначе говорили, с другими интонациями, иначе подавали еду.
Все его способности кончились с окончанием гимназии.
Толстой не мог уйти от самого себя.
Человечество тоже не может уйти от самого себя и в наше время, и тысячу лет тому назад, и четыре тысячи лет. Оно живет воспоминаниями, мифами, переживаниями, перебором звеньев жизни.
Толстой, вероятно, был счастлив, когда он умирал на станции железной дороги. Уйти было некуда. Весь мир его знал, и он не мог бежать, как цари убегали от царства. Толстой не мог вмешаться в толпу.
Смерть помогла ему. Сняла вину перед женой. Жена заглядывала к нему в окно. Он, вероятно, читал ее слова, видя знакомые губы, что-то говорящие. Ответа не было, и дороги нет.
Человечество уходит от прошлого, пересмотрев его.
Заново смонтировав куски снятой пленки, даже обновив некоторые эпизоды. Как бы снявши дубли с подвигов.
Я не был прав, когда отделял течение жизни от течения искусства, они связаны разочарованиями, славой и зовом к подвигу.
Нужно соединить, хотя бы для себя, слова одной резолюции и слова Пушкина, даты и цифры календаря истории, чтобы увидеть мысли и положение великого человека.
Резолюция Николая I
1826 год.
«Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта».
В.А. Жуковскому
17 августа 1825 года
Михайловское
Кстати об элегиях, трагедия моя идет, и думаю к зиме ее кончить; вследствие чего, читаю только Карамзина... Какая жизнь!
...Одна просьба, моя прелесть: нельзя ли мне доставить или жизнь Железного колпака или житие какого-нибудь юродивого. Я напрасно искал Василия Блаженного в Четьих Минеях – а мне бы очень нужно.