О теории прозы
Шрифт:
Ни чужеземец-мавр, ни венецианский еврей, ни потерявший разум герой последней трагедии, они не помещаются в трагедии и одновременно не впускаются просто в сегодняшний день.
Корделия, дочь короля, королем проклятая.
Тайна, цена которой скрыта по сегодняшний день, пришла на сцену театра «Глобус». Слово «Глобус» в ту эпоху недавнего открытия формы Земли – это МИР, земной МИР.
Мир шел по прозаической линии ежедневного видения. Люди смотрели на героев Шекспира и аплодировали им, потому что они не понимали их.
Мир, который мало любит сам себя.
Он любит весенние поросли хлеба на зеленых полях, где прошла по тропинке женщина в длинном платье. Крестьянка. На зеленом лугу остался след – по росе.
Остались дороги в будущее.
Не будем говорить пройденными словами; будем говорить о том, что на этом глобусе много надуманного.
Мы не знаем Вселенной.
Я верю в превосходство нашей земной литературы над инопланетной, которая с нами не говорит потому, что время, одолеваемое лучом будущих книг, длиннее того времени, которое было и изменялось на Земле.
Так пишет писатель, литературный стаж которого сегодня больше семидесяти лет, и он никогда не может кончить.
Он просто пчела.
Хохлова живет рядом? Мне нужно к ней пойти, пойти и, не целуя ее, поцеловать ее стол за то, что такой человек живет.
Что она сделала в моей жизни? Она сделала много. Это большой человек.
Мы снимали Юкон, Северную Америку; Хохлова в картине «По закону»; и человек, который был там, на настоящем Юконе, на мой вопрос «похоже ли?» ответил: «Что значит похоже? Это Юкон».
И вот в другой, Южной Америке, при просмотре этой картины люди подрались – полз'aла на полз'aла – согласные и несогласные.
Ведь кусочки, которые ты пишешь, они соединяются мыслью, мыслью, которую ты выстраиваешь. Выстраиваешь собой.
Лаокоон по-своему может быть понят как автопортрет автора, борющегося с самим собой.
Вхождение «Тихого Дона» в литературу было трудным.
Рукопись долго лежала в стопе, в которой накапливаются новые неназванные имена.
Что является привычкой неопытных людей – вот этот переход от слова к крику.
Накопление значений крика – трудный момент в жизни обезьян, привыкших к своему дереву.
То, что писал Достоевский, его раскрытие жизни, его описания, реалистические описания невероятного, его единица измерения человека, а человек мерился масштабом Пророка и Наполеона, – все это было невероятно.
Так как же кончить произведение?
Как жить в старом мире?
Особенно трудно людям немолодого возраста или людям влюбленным.
Написал в свое время книгу «О теории прозы», сложив ее из многих статей.
Татьяна Ларина могла сказать Онегину: «Онегин, я тогда моложе, Я лучше, кажется, была».
А я возвращаюсь к старой теме, не помолодев, но и она, тема, не стала моложе.
Законы искусства – это законы внутренней нужды, необходимости человека. Необходимости смен напряжения.
Люди при помощи искусства построили мир, чтобы его познать. Они были великодушны. Они были почти равны, но они уже воевали и мешали бойцам спать, барабаня в недавно изобретенные барабаны. Они на горе себе побеждали сон, но не победили смерть. Но они создали великодушие.
Искусство уплотняет жизнь. Не найдя непрерывности жизни, люди ищут слово, которое смогло бы оттолкнуть неотвратимое.
Искусству нужны уплотнения. Смысл. Нужен казус. Случай. Случай, выдающийся в смене обычного. Люди так надеются получить бессмертие.
Пока игра проиграна, но она не кончена.
Далеко еще до железа. Еще не обуздана лошадь. Еще ослы и кони – дикие звери. Еще верблюды не мешают своими шагами пустыне отдохнуть от песчаных бурь.
И вот появляется в искусстве слово – то, что называется завязкой. Сверхпутешествием. Неожиданность сперва удивительная. Сверхпутешествие, которое так неожиданно обставлено, что мы тысячелетия не замечаем неловкости построек завязки.
Уже зарегистрировано появление человека и дано ему имя Адам. Есть у него двое сыновей – Авель и Каин. И Каин был земледельцем. Мы его представляли преступником. Закоренелым преступником. А в Библии только сыны Каина создали крышу, оружие. Это жизнь Каина и блистательные подвиги его потомков потом были осмеяны Рабле.
Но мы не видим невидимое. Мир уже создан. Уже давно ходит солнце. На земле лежит первый убитый человек – Авель. И бог, уже огорченный человеком, на просторном небе говорит сверху: «Каин, где брат твой Авель?» А Каин отвечает: «Что же, я сторож своему брату?» Нет сторожей на этой голой земле, вернее не голой, а заросшей, но еще не знающей собственности.
Искусство видит завтрашний день, но говорит сегодняшними словами.
Мы открываем любую книгу и видим в ней прежде всего желание остановить внимание. Вырезать из обыкновенного необычайное. Но для этого необычайное должно быть показано обычным.
Книги имеют свою судьбу, как имеют свою судьбу поиски золота и нефти. Приходится ехать не туда, куда собрался ехать. Земля и даже вся земля – это уже ограничение для путешествия.
Литература имеет странное качество незаконных детей. Незаконных-прославленных.
Есть путешественники, которые открыли новые земли. Дома они были неудачниками. Люди, дважды собравшие деньги на отъезд, бродяги, необыкновенные удачники, которые убегали с Камчатки на остров Мадагаскар.
Правда, и там были неудачи.
Итак, беглецы с Камчатки попали на Мадагаскар.
Итак, искусство требует такой необыкновенности, которая в то же время была бы обыкновенной. Отсюда и происходят авантюрные романы, фантастические романы и даже не романы, а действительность – взлелеянные народным эпосом герои.