О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов
Шрифт:
Антигон спрашивал его, не пойти ли ему на пьяную гулянку; он ничего не ответил и только велел напомнить Антигону, что тот – сын царя.
Один человек докучал ему праздными разглагольствованиями. «Есть у тебя имение?» – спросил его Менедем. Тот ответил, что есть и там много добра. «Ступай же туда, – сказал Менедем, – и присмотри за этим добром, а то как бы и добру не погибнуть, и тонкому человеку не остаться ни с чем» [234] .
Кто-то его спрашивал, должен ли человек мыслящий жениться. «Как по-твоему, – переспросил Менедем, – мыслящий я человек или нет?» И услышав, что мыслящий, ответил: «Ну так я женат».
234
Смысл
Человека, утверждавшего, что благо не едино, он спросил: сколько же точным счетом имеется благ, сто или больше?
Он не мог унять роскоши одного хлебосола; поэтому, оказавшись у него на обеде, он не сказал ни слова, но стал учить его молча: ел за столом одни только оливки.
За свои вольные речи он едва не попал в беду у Никокреонта на Кипре – а с ним и его друг Асклепиад. Царь устраивал ежемесячное празднество и вместе с другими философами пригласил и их; но Менедем сказал: «Если такие сборища – благо, то праздновать надо ежедневно; если нет – то не надо и сегодня». Тиранн ответил, что только этот день у него и свободен, чтобы слушать философов; на это Менедем во время жертвоприношения еще суровее возразил, что философов надо слушать во всякий день. Они погибли бы, если бы какой-то флейтист не дал им возможности уйти; и потом, на корабле среди бури, Асклепиад сказал, что искусство флейтиста их спасло, а искусство Менедема погубило.
Обычаев он не придерживался и о школе своей заботился мало: ни порядка при нем не было заметно, ни сиденья не располагались в круг, но каждый во время занятий сидел или прохаживался где попало, и Менедем тоже. Несмотря на это, он был щепетилен и тщеславен: когда в ранние годы он с Асклепиадом помогали строителю возводить дом, то Асклепиад, таская известку, показывался на крыше голый, а Менедем прятался всякий раз, как видел кого-нибудь поблизости. А когда он занялся делами государственными, то волновался так, что, воскуряя ладан, положил его мимо кадильницы; и когда Кратет из толпы стал издеваться, что он так хлопочет о государстве, то он велел бросить Кратета в тюрьму. Однако и в тюрьме, видя проходящего Менедема, Кратет высовывался и обзывал его Агамемнончиком и градоначальничком.
Был он отчасти замкнут и суеверен. Однажды с Асклепиадом он по недосмотру отведал в харчевне от брошенного мяса; узнав об этом, он побледнел и занемог, пока Асклепиад не вразумил его, что страдает он не от мяса, а от собственной мнительности.
В остальном был он человек великодушный и благородный. Даже телом своим он до старости оставался крепок и загорел не хуже любого атлета, был плотен и закален; и сложения он был соразмерного, как можно видеть по статуе в Эретрии на старом стадионе, где он представлен, словно с умыслом, почти нагим и тело его хорошо видно.
Был он и гостеприимен, и так как Эретрия – место нездоровое, то часто устраивал попойки – порою и для поэтов, и для музыкантов. Он любил и Арата, и трагика Ликофрона, и Антагора Родосского, но более всего он ценил Гомера, потом лириков, потом Софокла и даже Ахея, который, по его суждению, уступал в сатировских драмах одному Эсхилу. Оттого, говорят, он даже своим противникам в государстве отвечал стихами:
Опережает быстроту бессилье,Орел влачится вслед за черепахой —стихи эти Ахея, из сатировской драмы «Омфала». Поэтому не правы те, кто уверяют, будто он не читал ничего, кроме «Медеи» Еврипида (которую к тому же некоторые приписывают Неофрону Сикионскому).
К учителям из Платоновой и Ксенократовой школы, равно как и к Паребату Киренскому, он относился с презрением, зато восхищался Стильпоном; когда у него спросили мнение о Стильпоне, он только и ответил, что это – истинно свободный человек. Вообще же он был скрытен, и вести с ним дела было трудно – на все он отвечал уклончиво и находчиво. Спорщик он был отменный (пишет Антисфен в «Преемствах»); особенно он любил допрос такого рода: «То-то и то-то – вещи разные?» – «Так». – «Польза и благо – вещи разные?» «Так». – «Стало быть, польза не есть благо».
Говорят, он не признавал отрицательных аксиом и обращал их в положительные; а из положительных он признавал лишь простые и отвергал непростые, то есть составные и сложные. Гераклид пишет, что хотя по учению он и был платоником, однако диалектику он только вышучивал. Так, Алексин однажды задал ему вопрос: «Ты перестал бить своего отца?» [235] – а он ответил: «И не бил, и не переставал». Тот настаивал, чтобы было сказано простое «да» или «нет» во избежание двусмысленности; а он на это: «Смешно, если я буду следовать твоим правилам, когда можно взять и остановить тебя еще на пороге!»
235
Начало известного софизма: «Ты перестал бить своего отца?» – Нет. – «Значит, ты бьешь своего отца».
Биону, который усердствовал, опровергая гадателей, он сказал: «Ты бьешь лежачих!» [236] А услышав, как кто-то говорил, что высшее благо иметь все, чего желаешь, он возразил: «Нет, гораздо выше – желать того, что тебе и вправду нужно».
Антигон Каристский утверждает, что он ничего не писал и не сочинял и поэтому не придерживался ничьих доводов. В разбирательствах был он, говорят, таким воинственным, что подчас уходил с подбитым глазом. Таков он был в речах, а в поведении, напротив, необычайно мягок. Над Алексином он много потешался и жестоко его вышучивал – и в то же время услужил ему, дав охрану его жене, когда она ехала от Дельфов до Халкиды и опасалась по дороге разбойников и грабителей.
236
Пословица (буквально: «убиваешь убитых»).
Другом он был настоящим – это видно из того, как жил он душа в душу с Асклепиадом, которого любил не меньше, чем Пилад – своего друга. Асклепиад был старшим, и люди говорили, что это поэт, а Менедем – актер. Говорят, однажды Архиполид выписал им три тысячи драхм, но они так упрямо спорили за право взять свою долю вторым, что оба так и остались без денег. Еще говорят, что когда они женились, то на дочери женился Асклепиад, а на матери – Менедем; жена Асклепиада умерла раньше, и тогда он взял от Менедема его жену; а Менедем потом, став во главе города, нашел себе другую жену, богатую, однако хозяйство в их общем доме продолжал поручать своей первой жене. Впрочем, Асклепиад с Менедемом жили неприхотливо, пользуясь от большого малым. Впоследствии мальчик, которого любил Асклепиад, пришел однажды на пирушку, и молодые люди его не хотели принимать, а Менедем велел впустить: Асклепиад, сказал он, даже из могилы открывает ему эти двери.
Деньги на житье давали им Гиппоник Македонский и Агетор Ламийский: Агетор подарил по тридцать мин каждому, а Гиппоник дал Менедему две тысячи драхм на приданое дочерям: дочерей было трое (пишет Гераклид), а мать их была родом из Оропа.
Пирушки его обычно устраивались так. С двумя или тремя друзьями он завтракал не спеша, пока день не начинал клониться к закату, а затем кто-нибудь принимался созывать знакомых, которые приходили к нему уже пообедавши. Кто являлся слишком рано, прохаживался возле его дома, расспрашивал входящих, который час и что на столе; если на столе были овощи да соленая рыба, они расходились, если мясо – шли в гости. В летнее время на ложе стелили циновки, в зимнее – овчины; подушки нужно было приносить с собой. Круговая чаша была не более кружки; на закуску были стручки или бобы, иной раз груша или гранат, из свежих плодов, а иной раз горох или даже сухие смоквы. Обо всем этом сообщает Ликофрон в сатировской драме под заглавием «Менедем», сочиненной в похвалу философу. Вот несколько строк из нее: