Обед у людоеда
Шрифт:
– Точное наблюдение, – вздохнула я, – но наш информатор сообщил кое-какие интересные детали.
– Ну? – поинтересовался Андрей, вертя в руках тонкую кисть.
– Вас застал в постели разъяренный Никита, и вы были вынуждены заплатить ему десять тысяч за молчание. Правда, он хотел больше, но у вас не оказалось другой наличности или просто пожадничали.
Раздался сухой треск. Это сломалась кисть, которую держал собеседник. Отшвырнув обломки в сторону, Андрей внешне абсолютно спокойно поинтересовался:
– Ваш агент свечку держал?
– Да вы не дергайтесь, – улыбнулась я, – мне сам Никита рассказал!
Андрей побагровел. По тому, как сжались в кулаки его тонкие, артистичные пальцы, я поняла, что разозлила его.
– Почему так мало денег дали? Десять тысяч! Пожалели?
– А то вы не знаете, – прошипел мужик, – что нас с Леркой тесть кормит!
– Да ну? Он мафиози? Или олигарх?
– Сергей Валерьевич – бизнесмен, – пояснил художник.
– Что же ваши картины? – Я ткнула пальцем в холст с изображением дебелой девицы, призывно расставившей ноги. Из одежды на ней болталось только полотенце, отчего-то замотанное вокруг шеи.
– ЭТО не картина, – взвился Андрей, – листок, порнографическая открытка, пишу на заказ для одного кретина, хочет в бане повесить. А моя живопись, настоящее произведение искусства…
Он пошел к стене и начал поворачивать полотна лицом в комнату. Зажмуриваться показалось мне неприличным, поэтому я просто прикрыла левый глаз. У меня с детства дефект зрения. В правом глазу близорукость, примерно минус пять, в левом полный порядок. Поэтому, если я не хочу что-то видеть, просто закрываю здоровый глаз. Любоваться на жуткие полотна! Нет уж, увольте. Хватило самого первого, на которое я по неосторожности уставилась двумя очами. На холсте был изображен маслом темно-серый лес, на опушке установлена виселица, с которой свисал отвратительно натуральный труп мужчины со вспоротым животом. Совершенно неудивительно, что такое произведение никто не хочет приобретать в собственность. Где его потом повесить? В детской? В кабинете? В спальне? Ну разве что в туалете, тогда можно здорово сэкономить на слабительных таблетках. Впрочем, если ждешь прихода не слишком приятных людей, его хорошо бы вынести в гостиную… Все-таки интересное мышление у художников получается.
К нам, студенткам консерватории, частенько заглядывали ребята, учившиеся на живописцев и скульпторов, они традиционно ухаживали за скрипачками и пианистками. Так вот, будущие Репины делили все, что выходило из-под их кисти, на две части – нетленка и жопись. Нетленка – это великое произведение, дело жизни, которое должно остаться в веках бесценным полотном в какой-нибудь крупнейшей галерее мира. Создают его годами или даже десятилетиями, тщательно отрабатывая самую незначительную деталь… А чтобы не скончаться в голодных корчах, параллельно, левой ногой, выписывают жопись, нечто, не имеющее никакой художественной ценности, зато быстро и ловко находящее покупателей. Но странное дело, подчас именно эта жопись приносила известность, почет и деньги, а выставленная нетленка вызывала только хихиканье в кулак да недоумение. Вот и у Андрея картина с аппетитной девушкой, разомлевшей от банных процедур, выглядела куда более привлекательно, чем полотна, написанные для души.
Развернув последний подрамник, Андрей посмотрел на меня. Я закатила глаза, пытаясь вспомнить, какими же словами наши мальчики хвалили нетленку.
– Удивительно точно схвачен цвет, – бормотала я, старательно зажмурив здоровый глаз, – тонко передана игра полутонов, полотно просто «дышит», и совершенно нестандартная композиция, эта нарочито пустая середина при загруженных боковых пластах!
Ничто так умиротворяюще не действует на человека искусства, как хвала. Андрей отмяк, на его лице даже появилось подобие улыбки.
– Ну, вещи еще сыроваты, не закончены…
Да, нетленка всегда не завершена!
– Впрочем, – продолжал Корчагин, – может, выставлю осенью у Лени в салоне.
– Вы имеете в виду Дубовского? – спросила я. – Однако он больше похож на генерала Лебедя, чем на эстета!
Андрей расхохотался, придя в великолепное расположение духа.
– Верно подмечено! Знаете, какая у него кличка? «Настоящий полковник».
Я улыбнулась.
– Наверное, он не слишком подходящая фигура для владельца галереи.
Корчагин прищурился:
– Хотите всю правду про Леньку?
– Конечно!
– Ну так слушайте, я его как облупленного знаю. Начинал наш «Третьяков» в отделении милиции самым простым опером, из низов, так сказать. У него образования – чистый ноль, школа милиции, и все. Представляете этот уровень?
Вспомнив Володю Костина и Славу Самоненко, я возмутилась:
– Между прочим, в органах часто работают умные люди!
– Цеховая солидарность – страшная вещь, – заржал Корчагин и быстро прибавил: – Шучу, может, и впрямь случаются толковые, только к Леньке это никакого отношения не имеет. Он, по-моему, вел захватывающие дела типа кражи белья с чердака или выезжал на бытовуху.
Наверное, Леня Дубовский и впрямь был не слишком ценным сотрудником. Начальство его не отмечало, в звании не повышало, и он сидел с мелкими звездочками на плечах. Но не зря говорят, что судьба рано или поздно предоставляет любому человеку шанс, надо только не проворонить его. Лене удача улыбнулась в мае 93-го. В руки попало дело некого Федора Бодрова, богатого мужика лет пятидесяти пяти, проживавшего в ближайшем Подмосковье в скромном собственном трехэтажном кирпичном доме. Официально Федор числился живописцем, даже состоял в Союзе художников, кроме того, держал галерею, имел антикварный магазин, лавчонку, торгующую редкими книгами… Где Бодров на самом деле зарабатывал деньги, не знал никто, правоохранительные органы к нему не привязывались, но мимо факта убийства пройти не смогли. В мае 1993 года, аккурат в праздничный девятый день, у Бодрова в гостиной застрелили молоденькую девушку, двадцатилетнюю Оксану Шаповалову, учившуюся в Литературном институте. О чем Федор беседовал с Леонидом, какие блага обещал милиционеру – неизвестно, но дело спустили на тормозах: неосторожное обращение с оружием. Студентка – кстати, находившаяся в состоянии сильного опьянения – вертела в руках пистолет, принадлежавший Бодрову. Вытащила сама из письменного стола опасную игрушку и принялась развлекаться. Якобы Федор попытался отнять «ТТ», но будущая поэтесса случайно задела курок. Тут же прозвучал роковой выстрел, снесший бедняжке полчерепа. Жаль, конечно, дурочку, но, очевидно, судьба у нее была такая. Между нами говоря, Федору крупно повезло. Оксана оказалась сиротой, приехавшей учиться в столицу из никому не известного местечка под названием Нарск. Бодров проявил широту души, похоронил Шаповалову за свой счет и даже поставил на могилке скромную плиту со словами о рано ушедшей девушке.
Спустя месяц Леня уволился из органов и устроился на работу… в галерею Бодрова простым охранником.
Никто не мог понять, как не отличавший Ван Гога от Гогена милиционер ухитрился сделать карьеру в таком непростом бизнесе, как торговля картинами. Но факт остается фактом – через год он стал директором престижного зала. Он вообще сильно изменился. Начал ходить в парикмахерскую, делать маникюр, одеваться в роскошные костюмы и повесил на запястье дорогие часы. За свои редкостные по глупости высказывания в богемных кругах Леонид приобрел кличку Птица-говорун. Но в конце концов живописцам и скульпторам, издевавшимся над косноязычным Леней, приходилось идти к мужику на поклон. По непонятной причине вещи, выставленные у Дубовского, уходили влет. А у Лени был только один критерий, по которому он отбирал произведения для экспозиции: нравится ему, директору, автор или нет. Вот почему, наклеив на рожу сладкие улыбки и сжимая в руках коробки с дорогим коньяком, мужики и бабы приходили к Дубовскому.
За глаза о нем говорили кучу гадостей. Многие были уверены, что бывший мент не директор, а самый настоящий владелец «Москва – арт», якобы Бодров давно передал ему в дар предприятие. Объясняли, за что. Вроде настоящий пистолет, злополучный «ТТ», из которого была выпущена пуля, убившая несчастную Оксану, хранится у Лени в сейфе. На рукоятке отпечатки пальцев Федора. Милиционер подменил во время следствия оружие… Правда это или нет, не знал никто. Еще шептались, что с «настоящим полковником» следует дружить, вон Костя Ремин назвал галерейщика прилюдно «ментом позорным» и что? Теперь никто не берет его работы, выгнали даже с рынка. Пересмеиваясь, обсуждают страсть Лени к бабочкам…