Объективная реальность
Шрифт:
Это я к тому, что никто, кроме брата Бори мне не звонил, сочувствия не выражал. Ждали и боялись. Все! Ни одна высокохудожественная мразь за сегодня не позвонила! Сдох Охрим, и хер с ним! Боятся, сучата, ох, как боятся! И что там про нашу выдающуюся писательскую интеллигенцию, про их оппозицию режиму? Вранье всё это. Их оппозиционность выражается только в дикой зависти по поводу премий и наград, которые достались конкурентам, а падающую птицу так еще и затопчут, а чего уж там? На всех-то рассчитано не было! Не хватает писателям на кальсоны! Про что это я? Так про известный факт, когда великий пролетарский поэт и писатель Максим Горький никому не известному поэту Мандельштаму
А вообще-то во мне все ещё бурлит и шкварчит… Ох и неприятно закончился для меня разговор в кремлевском подвале. А что тут приятного может быть? В общем, взяли меня два товарища, Кунин и Смирнов, в оборот. Объяснили, что их задача обеспечить мою лояльность, причем не допустить, чтобы мои знания попали врагу. А кто у нас враг? Да почти все! Блядство натуральное! В общем, мне выдали ампулу с цианидом, которую я теперича в одежку себе вшил. Ну да ладно, а чтобы я совсем перестал сомневаться, что на крючке, Куня, сволота такая приказал моему сердцу остановиться. И оно, бл… остановилось! Я смотрел на часы, которые были на столе — ровно минуту. Потом закачало. Что я за эту минуту пережил? Да нет, вся жизнь передо мной не пронеслась. Но вот чувство, что тебя держат, как птицу в кулаке, и что ты уже не жив, это было, чувство стыдного, поразительного бессилия. Ага, еще и обмочился… суки! Если бы еще пару минут, то и… ладно, вспоминать не хочется. Вот тебе пряник, Миша — ты живи пока что, живи, но в качестве кнута помни, чуть что не то сделаешь, или предать подумаешь, так сразу же сердечко твое остановится, так что если что, лучше сам ампулку раскуси, мгновенно и не больно… Вот тебе и доверие. В общем, никогда еще не чувствовал себя настолько униженным. Да, понимаю, что это программа, заложенная при гипнозе. Сто процентов. Но ее-то мне не снять. Нет, есть варианты, например, попасть за границей к какому-то специалисту, который сможет эти блоки нейтрализовать. Но почему он же не сможет заложить мне свои установки? Такие специалисты если и есть, то со спецслужбами сотрудничают тесно, по-иному в нашем мире никак.
Ну что там Катаевы, Ильфы да Петровы, учуяли, что хлебное место освободилось? Учуяли! Кольцов сделал «Огонёк» журналом, который читают сотни тысяч! И какой у него тираж! А какой у него тираж? Миша, какой тираж я подписывал у последнего номера «Огонька»? Обиделся, дуется, молчит! Да, в СССР есть система, но нет единого профсоюза или объединения писателей и журналистов. А нужен ли он? Вот в чём вопрос!
Ладно, пройдусь-ка я снова по Патриаршим… Именно тут я должен увидеть своего знакомого. Наша встреча и будет сигналом к тому, что у моих конфидентов все готово для передачи мне денег. Интересно, Артур прав, постараются они еще уменьшить мне гонорар, или нет?
К тому времени, когда должна состояться передача папки с документами, оставалось очень немного времени. И я испытывал серьезный такой мандраж. Не боится смерти только идиот, я же обычный человек, да, меня всего трусило, на свое ежедневное рандеву я вышел, стараясь изобразить совершенное спокойствие. Сегодня был жаркий день и у прудов собралось народу очень и очень, впрочем, это мне совершенно не мешало. Главное, чтобы Аннушка не успела разлить подсолнечное масло. А всё остальное — ерунда.
Тут в толпе я заметил Верочку Рошаль, работницу «Огонька», на удивление, она не стала перебегать от меня на другую дорожку, а широко улыбнулась и пошла навстречу.
— Миша! Как я рада вас видеть! Мы в редакции все были огорчены, что вы нас покинули, что же произошло?
И хотя я понимал, что «все огорчены» — это явная гипербола, но что Верочка искренне мне сочувствовала, было чертовски приятно.
— Верочка, неисповедимы пути карающей длани господней! — с максимально театральным пафосом выдал я в ответ.
Та прыснула.
— Миша, вы просто не умеете быть серьезным…
— Верочка, я серьезный только в день, когда подписываю макет, вы же в курсе. На самом деле это мне врачи подсуропили. Выдумали какой-то там синдром хронической усталости и потребовали временно сбросить нагрузку. Выбора мне не дали. Сказали, если я через три месяца не восстановлюсь, то и с «Крокодила» могу слететь.
— Миша, но это же…
— Ну, и я им так и сказал. Не знаю, только профессор на меня видно зуб наточил… Неврипатолог…
— Ой, Миша, что это, так серьезно?
— Увы мне, увы мне…
Я состроил совершенно покаянную рожу, но тут, скосив глаза на грудь четвертого размера, которую у Верунчика не заметить было невозможно, я напоролся взглядом на сидящего на лавочке человечка, с которым мне и предстояло тут встретиться. Впрочем, это была первая «пристрелка глазами». Я чуть заметно кивнул головой, как будто что-то своим мыслям ответил, в моей руке был кожаный портфель. Это был сигнал того, что я готов к работе. Инициативник с той стороны ничего не сказав поднялся и ушёл. Значит, сегодня надо ждать звонка.
— Верочка, а ты не против утешить одного бывшего руководителя? А то я стал таким мелким и жалким. Противно на себя смотреть со стороны?
— Паяц!
* * *
Чикаго.
19 июня 1932 года
— Итак, молодой человек, зачем я вам понадобился?
Академик Ипатьев говорил на английском с небольшим акцентом, сказывалось, что основными языками, которые он изучал ранее были французский и немецкий. Впрочем, тут, в США, где ему провели успешную операцию, он стал разговаривать на американском варианте английского языка, не испытывая в этом каких-либо затруднений. Талантливый человек талантлив во всем. Сейчас ему предложили должность профессора в Северо-Западном университете Чикаго, кроме того, поступило заманчивое предложение от «Universal Oil Products Company», от которого он не собирался отказываться. Свои первые месяцы в Чикаго он жил в не очень большой, но достаточно уютной гостинице на северной окраине города, подальше от шумного центра. Из Германии он привез небольшие деньги, что позволяло ему, вкупе с гонорарами за несколько новых статей, чувствовать себя более-менее на плаву. Но перспективы новой работы будоражили. Условия ему предоставляли просто великолепные! Так почему же ими не воспользоваться?
— Владимир Николаевич. вы не будете против, если мы перейдем на русский?
— Вот как… Вот как… Так вы оттуда или из Парижа? Я еще в Берлине сказал, что с организацией РОВСа никакого дела иметь не буду и никаких пожертвований от меня не дождётесь!
— Спасибо, товарищ академик, что приняли меня за белогвардейца, но я был и остаюсь на другой стороне баррикад.
— Вот как? И что вам необходимо от меня, товарищ…
— Васильев. Зовите меня товарищ Васильев, Николай Фомич.
— Судя по всему, вы никакой не Васильев, но это не имеет никакого касательства к нашему делу, итак, что вам угодно?
— Владимир Николаевич, вы читали про выступление товарища Сталина, в котором он упоминал и ваше имя?
— В американских газетах нечто такое мелькало, но никаких подробностей.
— Тогда сделаем так. Я оставлю вам несколько писем и вот эту газету с напечатанной статьей, а после чего мы с вами продолжим разговор. Через час, вас устроит?
— Хорошо, только не здесь…
— Буквально в двух шагах от вашей гостиницы есть небольшое уютное кафе, вас там устроит?
— Давайте так, в два часа пополудни, у меня, знаете ли режим, после операции…