Обещание
Шрифт:
Дрова босая женщина колола.
Орал петух.
Мы вышли за село.
Покосы от кузнечиков оглохли.
Возов застывших высились оглобли,
и было над землей синё-синё.
Сначала шли поля, потом подлесок
в холодном блеске утренних подвесок
и птичьей хлопотливой суете.
Уже и костяника нас манила,
и дымчатая нежная малина
в кустарнике алела кое-где.
Тянула
брусничники подошвы так и жгли,
103
но шли мы за клубникою лесною —
за самой главной ягодой мы шли.
И вдруг передний кто-то крикнул с жаром:
Да вот она! А вот еще видна!.. —
О, радость быть простым, берущим, жадным!
О, первых ягод звон о дно ведра!
Но поднимал нас предводитель юный,
и подчиняться были мы должны:
Эх, граждане, мне с вами просто юмор!
До ягоды еще и не дошли...—
И вдруг поляна лес густой пробила,
вся в пьяном солнце, в ягодах, в цветах.
У нас в глазах рябило.
Это было
как выдохнуть растерянное «Ах!»
Клубника млела, запахом тревожа,
гремя посудой, мы бежали к ней
и падали,
и, в ней, дурманной, лежа,
ее губами брали со стеблей.
Пушистою травой дымились взгорья.
Лес мошкарой и соснами гудел.
А я...
Забыл про ягоды я вскоре.
Я вновь на эту женщину глядел.
В движеньях радость радостью сменялась.
Платочек белый съехал до бровей.
Она брала клубнику и смеялась.
И думал я, забыв про все, о ней. %
104
Запомнил я отныне и навеки,
как сквозь тайгу летел наш грузовик,
разбрызгивая грязь, сшибая ветки
и в белом блеске молний грозовых.
И пела женщина,
и струйки,
струйки,
пенясь,
по скользкому стеклу стекали вкось...
И я хочу,
чтобы мне так же пелось,
как трудно бы мне в жизни
не жилось!
Чтоб шел по свету с гордой головою,
чтоб все вперед —
и сердце и глаза,
а по лицу —
хлестанье мокрой хвои,
и на ресницах —
слезы и гроза!
* * *
О, нашей молодости споры,
о, эти взбалмошные оборы,
о, эти наши вечера!
О, наше комнатное пекло,
на чайных блюдцах горки пепла,
и сидра пузырьки, и пена,
и
Здесь разговоров нет окольных.
Здесь исполнитель арий сольных
и скульптор в кедах баскетбольных
кричат, махая колбасой.
Высокомерно и судебно
здесь разглагольствует студентка
с тяжелокованой косой.
Здесь песни под рояль поются,
и пол трещит, и блюдца бьются,
и спорят все дружней, дружн^р.
Здесь столько мнений, сколько прений
и о путях России прежней
и о сегодняшней о ней.
Все дышат радостно и грозно,
106
и расходиться уже поздно.
Пусть это кажется игрой,
не зря мы в спорах этих сипнем,
не зря насмешками мы сыплем,
не зря стаканы с бледным сидром
стоят в соседстве с хлебом ситным
и баклажанною икрой!
1957'
* * *
Лифтерше Маше
под сорок...
Грызет она грустно подсолнух.
И сколько в ней' жалкой забитости
и женской кричащей забытости...
Она подружилась с Тонечкой,
белесой девочкой тощенькой,
отцом-забулдыгой замученной,
до бледности в школе заученной...
Заметил я —
робко,
по-детски
ноют они вместе в подъезде.
Вот слышу —
запела Тонечка.
Поет она тоненько-тоненько,
протяжно и чисто выводит...
Ах, как у ней это выходит!
И ей подпевает Маша,
обняв ее будто бы мама.
Страдая, поют,
108
и блаженствуя,
две грусти —
ребячья
и женская.
Ах, пойте же,
пойте подольше,
еще погрустнее,
потоньше.
Пойте,
пока не устанете...
Вы никогда не узнаете,
что я,
благодарный случаю,
пецие ваше слушаю,
рукою щеку подпираю
и молча
вам подпеваю...
* * *
М. Луконину
Спасибо вам,
Быковы Хутора,
за мальчика, который там родился,
и деревянной саблею рубился,
и не боялся плавать в холода.