Обитель Блаженных
Шрифт:
– Вот тебе и дядя Коля – улыбнулся Евпсихий Алексеевич.
– В целом строгий был человек. Требовательный. И к себе и к другим.
– Марусенька, все вышеперечисленные черти очень понятны и орудуют конкретно на земле. – заметила Катенька. – Их основная задача – во всяком случае, я так её понимаю – подталкивать живую душу к порогу смерти в виде гарантированного греховного сосуда, обречённого на вечные муки. Про чертей, орудующих непосредственно в чаду Тартарара – я так понимаю – тебе сообщить доподлинно нечего?..
– Живой может сообщить только о том, с чем ему довелось столкнуться при жизни. Никто
– Чтоб он послужил переходным этапом от одной формы жизни к другой – торжественно предположил Евпсихий Алексеевич.
Улинька подняла пальчик вверх и, плавно покачивая головой, неуклюже продекламировала:
– «Тили-дон, тили-дон: загорелся Абаддон!.. Три часа его тушили – воду на макушку лили! Чтоб остался он живой – в тазик сунули с водой!.. Только пшикнул Абаддон – и ушёл из жизни вон!..»
Взрослые мягким смехом отметили талант девочки.
– Молодец Улинька! – похвалила девочку Катенька. – Вот вырастешь, станешь сочинять красивые стихи и все тебя будут любить!
– Теперь не вырасту. – сказала Улинька, даже чуть осуждающе покосившись на Катеньку.
«Бедный ребёнок!» – тут же сострадательно пересеклись взгляды Евпсихия Алексеевича и Катеньки.
– Я так понимаю, мы сошлись на мнении, что всё ещё продолжаем некоторым образом жить. – прилипчиво выговорил Лев Моисеевич. – Некоторым образом умерли, но от самих себя никуда не делись. Как говаривала моя бабка, выходя из общественного туалета на вокзале: в историю можно попасть, а можно и вляпаться!..
Звуки размеренно хлопающих крыльев донеслись из пространства, и через минуту, на ветви деревьев, что покрепче, с ленивым изяществом опустились здоровенные диковинные птицы. Утончённые женские головки, декорированные венценосными диадемами, украшали мощные, покрытые странными бесцветно-пёстрыми перьями птичьи фигуры, а розовато-бледные лапки выглядели как кисти человеческих рук с одинаково длинными цепкими пальцами. Птицы немного попереминались с подчёркнутой учтивостью, словно ожидая наиболее благоговейного внимания публики, и запели журчащими, ловко выстроенными в унисон друг к другу, голосами чародейную русалочью песню:
«Шивда винза каланда миногама!
Ийда якуталима батама!
Копоцо копоцам копоцама!
Ио иа цок! Ио иа цок!..
Пинцо-пинцо дынза отолда!
Зокатам-зосцома шолмалда-шолда!
Боцопо хондыремо: бо-цопо! бо-цопо!
Рухадо рында галемо: цолк-цолк!..
Шоно, шоно, шоно!!!!
Пинцо, пирцо, пинцо!!!!»
Навязчивые прилипчивые огоньки мерцающе-голубого цвета шустро засновали по арене, сталкиваясь друг с другом, схлёстываясь, запрыгивая в общие кучки и суматошливо рассыпаясь врозь. И при каждом столкновении, с игривой сердитой серьёзностью, они извлекали звуки в которых угадывался либо хлипкий плач неприкаянных погубленных душ, либо сумятица приглушённого ладонями истеричного смеха. Как только пение птиц достигло финальной строчки и резко оборвалось, огоньки вытянулись динамично вибрирующими змейками, стремительно сплотились в единый вихрь, затмивший на мгновение всю арену, чтоб затем чудесно её преобразовать. Арена превратилась в огромное фарфоровое блюдо молочно-белого цвета с катающимся по окаёмке ароматно-перламутровым яблоком.
– Смотрите, это ведь не иначе, как яблоко, сорванное с Древа Познания. – восторженно провещал Евпсихий Алексеевич. – Очевидно, что это оно. Друзья, у меня теперь нет ни капельки сомнений, что мы попали в Эдем.
– Думаешь, вот так и выглядит рай?.. – усомнилась Катенька.
– Ну, какая-то захолустная частичка рая. Малая толика эмпиреи.
– Эмпиреи – это пристанище для ангелов… – напомнила Катенька. – Превратиться в ангелов нам точно не светит.
– Отчего же? – Евпсихий Алексеевич захотел немножко подразнить Катеньку. – Тебе бы очень подошли крылышки.
– А вот тебе не очень. – отрезала Катенька. – Да и не чувствуется, чтоб у нас прорезались какие-нибудь крылья, даже самого захирелого толка. И одеты мы по-прежнему во всё земное, хотя, если бы мы точно находились в раю, то нам подошла бы райская нагота с листочками стыдливости.
– Нагота подошла бы, да не всякому. – не без ворчливой скабрёзности сощурился Лев Моисеевич, но бросил взгляд на Улиньку, с очаровательной непосредственностью наблюдающую за катающимся яблоком, и решил не углубляться в концепции эротического свойства. – А в раю возможна перманентная обнажённость души, но не плоти.
– С обнажённостью душ, не сомневаюсь, у нас как раз всё в порядке. – сказала крыса Маруся. – Разговариваем так, словно тыщу лет друг друга знаем и никаких тайн не удерживаем.
– У меня и нет особых тайн. – буркнул Лев Моисеевич. – Я перед людьми завсегда был чист и откровенен.
– Вот точно, что Лев Моисеевич у нас в ангелы всю жизнь готовился! – расхохотался Евпсихий Алексеевич. – Может быть, уже и стал ангелом, только не догадывается. Вы попробуйте, Лев Моисеевич, не сидите на месте: поёрзайте там как-нибудь, поколыхайтесь. Может, вы и без крыльев способны возлетать?..
– Не глумись, сосед, это тебе не идёт. – проворчал Лев Моисеевич, но, кажется, с лёгким рвением и безуспешно пошевелил задом, пробуя незаметно подпрыгнуть.
– Смотрите, тёти-птички улетают! – воскликнула Улинька и восторженно замахала ручонками, показывая, как здорово получается у птиц летать.
Действительно, диковинные птицы сорвались с деревьев райских кущ и отправились в высь столь же неожиданно, как и прилетели, оставляя после себя на поверхности арены, превращённой в блюдо, холодные долговязые тени, словно пятна неисповедимой древности. Беличьи усатые морды, преисполненные чуть комичной грусти, выглядывали из хвойных ветвей и пробовали что-то щебетать, подражая русалочьему пению, но никак не могли ни понять друг друга, ни скликнуться.