Обитель Блаженных
Шрифт:
– Да, Катенька, ты это очень верно подметила… про угрызения совести… Но, смотри, что делается дальше!..
А дальше яблоко, со скрежетом усталого поезда, притормозило, немножко поёрзало на месте, извлекая механически-бурчащие скрипы, и выкатилось на середину арены-блюда, где завертелось волчком с жутковатой скоростью, просверливая дырку. Вскоре эта работа была выполнена, яблоко с радостью откатилось на привычный край блюда, где запрыгало резиновым мячиком, а из просверленного отверстия вырвалась вспышка невыносимо притягательного пепельного цвета. Блюдо в мгновение ока серебристо потемнело и сверкнуло липким восковым глянцем, с бережливой робостью шевельнулось, пробуя подвигаться туда-сюда и раскрутиться, мелко затрещало каким-то безопасным электрическим жужжанием и превратилось в почтительно-исцарапанную, быстро крутящуюся граммофонную пластинку. Откуда-то, рядом
ВОСКРЕСЕНИЕ 00:05
Несколько минут все молчали, пытаясь сообразить природу происхождения этих органных звуков и сконструировать свои внутренние дополнения к ним, чтоб с большей отзывчивостью и подчёркнутой церемонностью наслаждаться затягивающей музыкой. Лев Моисеевич каждый громовой раскат сопровождал лучистой улыбкой и покачиванием головы, утверждающим всю бессмысленность житейской суеты.
– Что бы сказала по этому поводу ваша бабка? – шёпотом спросил Евпсихий Алексеевич.
– Ну, что-нибудь этакое. – отмолчался Лев Моисеевич, поводя пальцем вокруг темечка.
Но нельзя бесконечно наслаждаться тремя вещами: дневным светом, проникающим сквозь сомкнутые веки, ночной тьмой, уволакивающей в кошмарный сон, и музыкой, не имеющей гениального финала.
– А почему в этой песенке никто не поёт? – несколько неуклюже, но очень вовремя спросила Улинька, сбрасывая чары наваждения. – Если песенке надо быть обязательно хорошей, а не плохой, то её надо обязательно петь.
– Кто бы ещё спел нам песенку, как положено петь при таких обстоятельствах?.. – задумался Евпсихий Алексеевич. – Вряд ли кто-нибудь из нас умеет очень хорошо петь.
– Давайте сегодня буду петь я!.. – предложила девочка.
– Тут надо петь торжественно, Улинька, а не просто абы как. – вздохнула Катенька.
– У меня получится очень торжественно, прямо очень-очень. – пообещала девочка.
– Не думаю, малышка, что тебе надо петь, ты просто можешь всё испортить. – буркнул Лев Моисеевич.
– Ничего я не испорчу! – обиделась девочка. – Да вы только послушайте сперва, а потом говорите, чего я вам испортила.
И девочка, наперекор тягомотному обольщению органа, с напыщенной дурашливостью пропела:
«Было яблоко у нас,
а ещё штиблет и болт.
Если слопать всё за раз –
жахнет заворот кишок!»
Взрослые сперва крайне озадаченно восприняли песенку ребёнка, даже намеревались выговорить крепкую воспитательную нотацию про неуместность именно таких песен, но не смогли не умилиться открытой детской непосредственностью и зааплодировали. Только Лев Моисеевич заметил, что ребёнок вечно всё испортит ненароком, хотя, обижаться на детей ни в коем случае нельзя, ибо таково их предназначение – ломать устои. Лев Моисеевич сказал, что он и сам порой напевает этакую ерунду, о которой стыдно вспоминать.
– Ты молодец, Улинька! не то, что вот эти прошлые птички, которые нагородили огород из бессмысленных пинцо-пинцо-дынз и улетели. – похвалил Евпсихий Алексеевич. – Только растревожили нас зачем-то.
– Разве совсем бессмыслен? – не согласилась крыса Маруся про огород. – Вы же сами, Евпсихий Алексеевич, подозревали, что птицы старались сообщить нам что-то важное, указывающее на полезный алгоритм действий. Просто способ изложения они выбрали несколько магический. Заклинательный. По всей видимости, другим и не владеют.
– Вот тогда и помолчали бы лучше. – поддержала Катенька друга.
– Если мы их не поняли, это не означает, что другие не сумели бы понять. – сказала крыса Маруся. – Полно людей, для которых такие вещи, как магические заклинания – вовсе не пустой звук. Люди вообще склонны верить в колдовство, и иногда эта склонность принимает маниакальные формы.
– Да, ты права, хотя сейчас не так верят в колдовство, как раньше. Я помню повсеместное помешательство на увлечение экстрасенсорикой, когда каждый второй мнил себя целителем и возделывателем магнитных полей, но сейчас в обществе преобладает ироничное отношение к подобным вещам.
– Может, и не преобладает, просто не всякий готов признаться, что он мистик. – заметила Катенька.
– Ну, может быть, может быть… – с сомнением покрутил головой Евпсихий Алексеевич и поразмыслил вслух. – Мне вот припоминаются конец восьмидесятых годов прошлого века и первая половина девяностых – вот уж было время активного общественного бессознания, даже безумия. Воистину наблюдалась благодатная почва для расцветания всяческим кашпировским и религиозным сектам, а тем более традиционным конфессиям – и хорошо, что последние становились прибежищем от всего остального, пытались сумбур в головах приводить хоть в какой-то порядок, пусть даже и лишённый исторической логики, если к нему присматриваться внимательней. Человеческой истории позволительно быть не совершенно логичной; точнее сказать, прошлые времена нам могут без всякой опаски казаться абсурдными и безрассудными – ведь нам в них не жить, нам главное, чтоб настоящее время не было подвластно влиянию безумцев. Мне стали понятными слова, прочитанные когда-то в газете, что кто-то из немцев сказал о периоде фашизма в Германии, как о периоде безумия нации, не способной более ни к чему, кроме безумствования. Так и есть, на сломе системного устройства или в период экономического унижения, люди теряются, перестают верить собственным чувствам, а верят посторонним воплям, обещающим блага либо здесь и сейчас, либо никогда. Люди и так – в большинстве своём – не воспринимают в повседневной жизни общественное бытие в его целостности, живут по принципу «каждый сверчок – знай свой шесток», а когда даже эта мозаика начинает рассыпаться, то невероятно сложно удержаться на краю пропасти.
– Насколько этот внешний процесс рассыпания оправдывает человека в частности и тем более общество, если он приводит к злодейству? – задала риторический вопрос Катенька.
– Незнание законов не освобождает от ответственности. – напомнила крыса Маруся.
– Да-да. – согласился Евпсихий Алексеевич. – Не освобождает.
– Смотрите, дяди и тёти, какую ещё песенку я придумала. – без лишних предупреждений встряла в разговор Улинька, спела свою песню и получила ещё порцию аплодисментов, правда немного прохладных, чем раньше:
«Можно скушать всё на свете:
все болты и все штиблеты!
всех зверей, птиц и жуков –
проглотил и был таков!
Даже можно съесть кастрюлю –
хоть какую, хоть пустую!..
Лишь белиберды ведро
вам не стрескать ни за что!..»
Лев Моисеевич поаплодировал с ворчливой меланхолией и попросил девочку не петь песенок всякий раз, когда вздумается. Лев Моисеевич сказал, что он немного растерян, что он нервически воспринимает всё происходящее, поскольку пожил на свете немало и повидал всякого, а Улинька своим чудаковатым пением мешает сосредоточиться. Улинька пообещала Льву Моисеевичу с этих пор петь только тогда, когда её попросят, но кажется тут же и забыла про своё обещание, поскольку что-то замурлыкала себе под нос.