Обитель любви
Шрифт:
Наконец подъехали два последних экипажа, которых все ждали: легкая двухместная коляска и ландо. Бад приподнял свою широкополую шляпу:
— Vamonos, сеньоры и сеньориты, — крикнул он, перекрывая общий шум. — Поехали!
Мужчины пришпорили коней, экипажи выстроились в неровную линию и, поднимая к небу клубы пыли, выехали с политой водой широкой улицы на узкую, изрезанную колеями полевую дорогу. По сторонам желтела дикая горчица. Высохшее поле кудрявилось нежно-зелеными побегами ячменя. На плантации сельдерея китайцы-рабочие наблюдали из-под своих шляп-кули за проезжающей процессией.
Впереди ехали мужчины.
Бад приотстал от остальных и поравнялся с братом.
— Ты, малыш, кажется, что-то неправильно понял. Это не похороны, а фанданго.
— Я не люблю вечеринки, — ответил Три-Вэ. — Не забывай об этом.
— Попытаемся все-таки забыть, и может, ты нас всех удивишь и тебе понравится, — с улыбкой сказал Бад. — Ну-ка, давай обгоним остальных.
Меньше всего сейчас Три-Вэ хотелось разговаривать с братом. Однако выхода не было. Они пришпорили коней. Бад молчал до тех пор, пока смех, ржание лошадей и звуки гитары не остались далеко позади.
— Буровая установка, — сказал он наконец. — Ты об этом думаешь?
— У меня и без нее неплохо получается.
— Будет тебе, Три-Вэ. Я ведь не глухой и не слепой. Я знаю, как ты там надрываешься. Он помолчал, потом сказал:
— Ты взял кредит в банке, чтобы купить досок.
— Кто тебе рассказал?
— Исахар Клейн. Я как-то зашел к нему в банк, и он посвятил меня в твою тайну. Спросил, смогу ли я поручиться за тебя. Я, разумеется, дал гарантию.
А Три-Вэ думал, что он убедил банкира, прочитав ему лекцию по геологии! Лошадь его споткнулась, он едва не свалился с седла и поэтому вынужден был ухватиться за переднюю луку.
— Почему ты это сделал?
— Да я знаю, что ты вернешь ему долг. И потом, ты ведь мой родной брат, малыш.
— Я тебе больше не малыш! — рявкнул Три-Вэ. — Я взрослый человек и не нуждаюсь в благотворительности!
— Ну хорошо, хорошо! Как насчет прямого делового предложения? А, взрослый человек? Давай будем рыть колодец вместе?
— Зачем тебе это? — Три-Вэ понимал, что все это глупость, какой-то абсурд. Бад, тот самый Бад, в пику которому он хотел самоутвердиться, поручился за него в банке, тем самым, в сущности, именно он одолжил ему деньги. Он понимал всю ребячливость своего гнева, но не смог удержаться от того, чтобы не выкрикнуть: — Значит, ты собираешься помогать мне в моих маленьких затруднениях? И думаешь, что это даст тебе право дразнить меня?
— Остынь, Три-Вэ, остынь.
— Тогда скажи:
Бад посмотрел вдаль и нахмурился, словно пытаясь осмыслить вопрос брата или свой ответ. Потом сказал:
— Я уже говорил. Из меня не выветрился нефтяной дух. Нефть у меня в крови. Вот так.
На тропинку упала тень скалы. Три-Вэ вытер влажный лоб и достал из кармана фляжку.
— Может, все-таки подождешь до вечера? — сказал Бад.
Три-Вэ удержался от резкого ответа, но сделал долгий глоток. Скала холма окончательно отделила их от общей процессии. Вместо извинения Три-Вэ сказал через минуту:
— Спасибо тебе, Бад, что ты организовал этот вечер. Юта нарадоваться не может. И спасибо, что поручился за меня.
— Но ты все еще не хочешь видеть меня своим компаньоном?
— Просто я предпочитаю работать один, вот и все.
Они придержали коней, дожидаясь остальных. Бад молчал. Три-Вэ, скосив на брата глаза, увидел на его лице печаль. Он никогда прежде не видел Бада печальным и поэтому решил, что, наверное, ошибся, неверно понял выражение его лица.
В последний раз он был в Паловерде в тот далекий день, когда сбежал из дома. Он знал, что Бад превратил гасиенду в виллу, но от этого ему было еще тяжелее на душе. Они еще не доехали, а он уже осушил свою фляжку.
Над черепичной крышей ранчо курился ароматный дымок. В специальной яме всю ночь пеклась туша быка. Амелия и ее слуги — Лию-повар, его толстая жена Хуанита и горничная Бриджет — два дня украшали внутренний двор гасиенды. Карнизы были оплетены ветвями дикой сирени, которые немного завяли на солнце, плющ обвивал столбики галереи, а кроны пальм образовывали нечто вроде беседок, где в тени могли посплетничать пожилые женщины и полюбезничать юные парочки. Высокий ручной работы мексиканский канделябр, который Амелия позаимствовала у доньи Эсперанцы, был украшен весенними цветами из собственного сада Амелии.
Вдоль правой стены галереи на нитках висели pinatas, фигурки животных, сделанные из яркой цветной бумаги, в которых были спрятаны подарки. Во внутреннем дворе расстелили кусок холста, на котором позже предполагалось устроить танцы. Здесь же стояли наготове гитарист и два скрипача. На них была свободная белая одежда, такая, какая была на музыкантах в старину, во времена испанских католических миссий. Падре завлекали и соблазняли новообращенных музыкой, а потом надевали на всех индейцев эти бесформенные, грубо сшитые белые одежды.
Длинные столы на козлах были накрыты лучшими скатертями, какие нашлись у доньи Эсперанцы и Амелии. Слуги разносили красное вино и лимонад. Три-Вэ сел поближе к бутылкам с aguardiente, местным бренди. Он пил, потому что был неудачником, потому что над ним смеялись. Он пил, потому что на Амелии было белое кружевное платье, плотно облегающее ее изящную фигурку с оголенными плечами, которые, казалось, притягивали к себе свет. Он пил, потому что, представляя его незнакомым людям, она улыбалась. Он осушил одним махом стакан, потому что она положила свою руку ему на плечо, на расшитое серебром плечо костюма, которым гордился его дед. Он пил, потому что гости — как мужчины, так и женщины, — смеялись и называли его доном Винсенте, а некоторые интересовались, как продвигается у него работа. Он пил, потому что Паловерде принадлежало Балу.