Обитель подводных мореходов
Шрифт:
Старики, умолкнув, стояли плечом к плечу и долго ещё смотрели на серебристую рябь Атлантики. А парусник шёл полным ветром и, натужно скрипя осмолённым рангоутом, пластал густую чёрную воду надвое. Луна будто плескала в океан матовым светом, лаская и завораживая белый корпус, паруса, палубу и спящих на палубе людей.
24
Время шло. Парусник оставлял за кормой пройденные мили. Служба морская не баловала спокойной жизнью. У берегов Мадейры гулял шторм. Атлантика ревела, дыбилась. Малахитовые волны закипали пеной, и седые клочья её разносились далеко по ветру, будто срывались с морды взбешённого зверя.
Барк старался подворачивать носом
И так шестые сутки подряд: воет в вентиляционных раструбах ветер, стучит в иллюминаторы волна и стынет на камбузе нетронутый обед.
До вахты оставалось полчаса. За бортом, не стихая, ревёт океан. В кубрике тихо. Курсанты пристроились по углам, кто как сумел. Дышать муторно и тяжко. Воздух насытился влагой. Егор, сидя на рундуке, привалился боком к переборке. Рядом полулежали Вадим и Кузьма. Качка до того всех измотала, что никому не хотелось даже шевелиться.
Откинулась крышка верхнего люка. В кубрик ввалился Пискарёв. Скинув у трапа мокрый плащ, прошёл к столу и сел на банку. Глядя на измученные, побелевшие лица ребят, он покачал головой.
– Прямо как покойники, смотреть противно, - раздражённо сказал он. Вы же ни на что сейчас не способны. Одно слово: балласт.
– Мичман стукнул кулаком по столу и вдруг рявкнул во всю глотку.
– Встать!
Курсанты испуганно вскочили на ноги.
– Разболтались, - произнёс мичман тихо и властно.
– Вы что же, голодной смертью подыхать вздумали? А ну, бачковые, марш на камбуз! Приказываю так налопаться, что б в животе ничего не бултыхалось!
Курсанты нехотя сели за столы. Через силу пообедав, осоловело поглядывали на мичмана, который степенно вышагивал по кубрику из угла в угол.
– Смотрю я на вас, - говорил мичман, - и вспоминаю блокадную зиму. В кубрике у нас холод собачий, жрать нечего. Не успеешь пообедать, как ужинать хочется. Подлодка наша в ту пору зимовала в Кронштадте. Ремонтировали механизмы, чистили балластные цистерны: словом, готовились сразу же по весне к выходу в море. У многих из нас семьи в Ленинграде оставались. Командир по возможности отпускал родных навестить. Отпросился и я как-то. Насобирал трошки сухарей, сахарку. Уложил всё это в сидор. "Маловато, - думаю, - да всё ж таки лучше, чем ничего..." В Кронштадте с харчами немного полегче было. Пошли мы группой - человек десять. Дорога была по льду. Но пройти по ней удавалось лишь ночью, потому что днём её простреливала вражья артиллерия. Идём... Прожектора с того берега по низу так и шастают, цель выискивают. Как только луч прожектора приближается, мы ничком на лёд. Потом вскакиваем и - дальше. А кругом проруби от снарядов, того и гляди под воду с концами угодишь. А у самого-то с голоду и с усталости голова кружится. И вещмешок настолько тяжёлым показался, словно там кирпичи. Ну ничего, кое-как добрались до берега. Поймали попутную машину. Дома у меня оставались старуха моя со снохой, да двое внучат. Славные хлопчики... Одному из них два, а другому четыре годика. И знали бы вы, братцы, как ребятишки мои рады были, когда я вошёл. Обнял их, а сам чуть не плачу... До чего исхудали, прямо два скелетика. Достал гостинец. Меньшой внук схватил ручонкой сухую корку... Лижет
– Иван Порфирьевич грустно улыбнулся.
– А вы позволяете себе такую роскошь, как отсутствие аппетита...
Мичман встал, накинул плащ. Когда он рукой взялся уже за поручень трапа, Герка Лобов его спросил:
– А булку принесли?
– Какую?
– рассеянно переспросил Пискарёв.
– Да пшеничную, какую внучатам обещали.
– Не знаю... Она им не понадобилась. Когда снова пришёл домой, в живых никого уж не застал...
Мичман вышел. Курсанты молчали.
25
В прокладочной рубке рабочая тишина. По столам разложены мореходные таблицы, карты, лоции. Мерно жужжат репитеры, и на дальней переборке, вздрагивая и поворачиваясь, щёлкает циферблат лага.
Склоняясь над планшетом, Непрядов старался подавить в себе ощущение качки. Его подташнивало. Ноги становились какими-то ватными и держали непрочно.
Егор взглянул на часы: пора брать очередной пеленг. С трудом оттолкнулся от стола и валкой походкой вышел на палубу. Еле влез по трапу на крышу прокладочной рубки, а потом изнеможённо, как спасительную опору, обхватил руками тумбу пеленгатора. Вода пробивалась за воротник и струйками сбегала по спине. Тут же Егора стошнило. Отплёвываясь, он судорожно хватал ртом воздух, а когда отдышался, прильнул глазом к окуляру пеленгатора. В матовой завесе дождя ему не сразу удалось поймать проблески маяка Фуншал, но Егор искал их упорно, пока не добился своего. Затем он вернулся в прокладочную и долго разбирал в намокшей записной книжке неровную, путаную колонку минут и градусов. На его планшете появилась всего лишь одна точка, именуемая местом корабля на карте. Но часы не спешили и до конца вахты было ещё далеко.
Большинство ребят-однокурсников переносили качку не легче. Каждый из них боролся с морем и с самим собой. Одни через каждые пять минут бегали к борту "похвалиться харчами", другие никак не могли унять навязчивую икоту. И только Кузьма Обрезков не выказывал никаких признаков морской болезни. Ребята завидовала ему.
К вечеру барк вошёл в полосу северо-восточного пассата и небо над ним стало чистым. Вдали от берега шторм слабел. Волны катились ровнее, шире. И Егор почувствовал заметное облегчение.
С ходового мостика неожиданно дали команду ложиться в дрейф.
Обрезков глянул в иллюминатор и, удивлённый, потянул Непрядова за рукав. К борту парусника швартовался рыболовный траулер. На его гафеле полоскал красный флаг. Возможно, рыбаки слишком далеко ушли от своей плавбазы и у них кончилась пресная вода. В море своими запасами нередко приходилось делиться. Кузьма потянул носом воздух.
– Чую запах двойной ухи, - сказал он.
– На камбуз волокут два ящика со свежей рыбой.
От напоминания о еде Непрядова даже передёрнуло.
– Смотри-ка, - продолжал удивляться Обрезков.
– Мичман целуется с каким-то рыбаком. Никак дружка отыскал!
Просемафорив друг другу "счастливого плавания", корабли разошлись. Штурманская вахта подходила к концу: тошнота больше не ощущалась, но в груди какая-то пустота, словно все внутренности были вынуты. Кто-то, гулко бухая сапогами, прошёл по палубе мимо иллюминатора. Шторки зашевелились, и прямо на Егорову карту упало большое румяное яблоко. Оно запросто покатилось по материку, по глубинам и островам, как в старой сказке, показывая дорогу заплутавшему добру-молодцу.