Обитель подводных мореходов
Шрифт:
– Ну вот, - Катин отец огорчённо развёл руками.
– Я же ещё и виноват. Теперь бабуля из-за тебя, былиночка ты несгибаемая, будет мозги мне полоскать весь день, да ещё вечер прихватит. Я её знаю. Удавиться, что ли? А?.. Мамань, дай верёвку, порешусь.
– Ты уж удавишься!
– авторитетно усомнилась бабка Лукерья, громыхая у плетня ведром, - верёвки такой на тебя нету.
Егор уже корчился от такой "перебранки", закусив зубами кулак.
Но бедная Катя, ей было совсем не до смеха. Она стояла перед отцом, низко опустив голову и плечи её начинали дёргаться.
– Вот и слёзы!
– отец притянул Катю к себе.
– Эх ты, куколка-балетница. Разве не говорил я тебе, что цирк - это для зрителя праздник, а для артиста - вечный каторжный труд. Никто тебя силой не гнал на манеж.
– Но все наши ребята отдыхают, - всхлипнув, выдавила из себя Катя.
– И преподаватель Марк Данилович сказал: на месяц выбросьте из головы манеж веселитесь, пойте, ходите на ушах...
– Катюша, на ушах всякий недоросль умеет ходить. А ты вот как следует попробуй ножками - на канате. Ты можешь добиться большего, я это знаю. Арена - это круг твоей судьбы. В том и счастье, доченька, чтобы репетировать всегда до изнеможения: плакать, даже сознание терять, но всегда добиваться своего. Тебе всё понятно?
Она кивнула.
Предупредительно кашлянув, Непрядов выбрался из своего укрытия. Катя вымученно улыбнулась ему.
– А, вот и Егор, - сказал Тимофей Фёдорович, протягивая Непрядову крепкую, жилистую руку. От её пожатия невозможно было не поморщиться.
Отец сжалился над дочерью, отпустив её за грибами.
– Далеко не забредать, - предупредил он.
– К обеду возвращайтесь.
Пока Катя переодевалась, бабка Лукерья уговорила Егора выпить ещё одну кружку молока и присоветовала, где лучше всего искать боровички, а где лисички.
Подхватив лукошки, они вышли со двора. Миновали околицу, по упругим жердинкам перебрались через ручей и потонули в густой луговине. Солнце ещё не взяло росу, и тяжёлая осока холодила босые ступни. Из-под самых ног выпорхнул чибис. Поплакался, что ему страсть как хочется пить, и полетел к лесу, зазывая за собой.
– Чудо, как хорошо у нас в Укромовке, - говорила Катя, поддевая рукой крепенькие головки конского щавеля.
– Летом отсюда и уезжать не хочется.
– Ты здесь родилась?
– полюбопытствовал Егор.
– Нет, в Ленинграде. Там живёт моя мама.
– Она тоже артистка?
– Хирург...
– и, немного помявшись, добавила: - Только она теперь сама по себе.
– Это как же?
– У неё теперь другой муж.
– Понимаю, - произнёс с сожалением и, не желая вмешиваться в чужие дела, польстил Кате: - А хорошо работать в цирке! Вечный праздник, музыка, свет... Какое-то ожидание весёлого чуда.
– Это адская работа, - поправила Катя.
– Здорово устаёшь?
– До чёртиков! Но не жалуюсь. Это моя жизнь. И я всё-таки счастлива, и махнув рукой, мол, не всё же говорить только обо мне, она спросила: - А ты? Как ты решил стать моряком?
– Очень просто, влюбился в море. С этого всё и началось, поскромничал Егор.
– Не жалеешь?
– допытывалась она.
– Я?!
– Непрядов замедлил шаг, удивившись.
– Но почему? Что должен жалеть?
– Моряки - те же самые цирковые артисты: разновидность кочевых племён. Не каждый переносит вечную дорогу.
– Думаю, на свете кочевых профессий хватает. Суть в том, чтобы найти себя в каком-то деле и не изменять ему. Вот наш адмирал говаривает: "Если судьба истинного моряка выбрасывает на берег, он задыхается без воды как рыба. Коль служить на флоте, так уж до последнего оборота винта, до "деревянного бушлата"".
– Он мудрый человек, этот ваш адмирал.
– Ещё бы! Полвека под вымпелом. Предки его ещё при Петре Первом служили. Вот это жизнь! Вот это судьба!
Вскоре светлый березняк принял их под высокие, полные лесной тайны кроны. У Егора на душе стало необычайно торжественно, легко и весело. В густом дурмане разнотравья хмелела голова. В ушах полоскался зелёный шепоток листвы. Хотелось кружиться в нескончаемом хороводе берёз. "Голубая фея" смело вела его по неведомым тропинкам своего королевства. Верилось, что всё здесь послушно ей. Она творила волшебство, соединяя быль и небыль: вспорхнёт ли пугливая сойка в кустах, прошуршит ли в траве, уступая дорогу, проворная гадюка и даже... треснет ли сучком, нагоняя жуть, притаившийся в чащобе леший...
Катя нашла первый гриб. Она с восторгом, точно это был маленький гномик, показала его Непрядову. И повалили в её кузовок боровички да подосиновики, чернушки да солюшки. Егор, как ни старался, не мог угнаться за Катей. В его корзине едва донышко прикрылось.
– Егор!
– хохоча, Катя показала рукой.
– Ты опять прошёл мимо.
Он послушно попятился и едва не наступил на целую семейку крепеньких, глазастых боровиков, лукаво выглядывавших из-под прошлогодних листьев.
– Да у тебя отменное зрение, - похвалил Непрядов.
– Я бы, не дрогнув, доверил тебе сигнальную вахту на флагманском корабле.
– Мне тоже раньше не везло, - успокоила его Катя.
– Бабуля научила, и выдала, подстраиваясь под дребезжащий бабкин голос: - Не ленись травушке в пояс поклонись, вставай с петухами - будешь с грибами.
– Ворчливая она у вас, как наш старшина роты.
– Пустяки. Бабуля очень добрая и любит всех нас. Она как родная... Что бы мы без неё делали!
– Но Тимофей Фёдорович, по-моему, любит с бабулей "за жизнь" поговорить...
– Он шутит. Он вообще человек весёлый. А бабуля сердится - так себе, для вида.
К полудню солнце разогрело воздух. Даже в тени ощущалась мерно сгущавшаяся духота. Нестерпимо захотелось пить.
Ложбинкой они выбрались к лесному ручью. Вода в нём прохладная, прозрачнее и чище горного хрусталя. По дну стайками ходят малявки, а поверху, как на лыжах, скользят плавунцы. Над стремнинкой вьются мошки, очумело проносятся пучеглазые стрекозы.
Раздвинув осоку и тальник, Егор первым пробился к воде. Катя неотступно следовала за ним, морщась от укусов крапивы.
Пили ненасытно и всласть. От приятной, холодившей зубы воды невозможно было оторваться, хотелось ещё и ещё.