Облава на волков

Петров Ивайло

— Будем его искать! — сказала она, когда они вошли в среднюю комнату, как будто решившись среди четырех стен поделиться семейной тайной. — Найдите фонарь и зажгите!

Она хотела сказать что-то еще, но взгляд ее упал на темное пятно на столе, отсвечивающее чернильным блеском. Ребята тоже его заметили. Марчо осторожно поставил опрокинутую чернильницу и обошел стол, чтобы прочесть то, что было написано на листе. Анё пытался прочесть это с другой стороны стола, а мать, сцепив руки под грудью, переводила взгляд с одного на другого, ожидая, кто из них первый произнесет написанные слова вслух.

— Заявление в кооперативное хозяйство, — сказал Марчо. — Только он не кончил. Написал несколько предложений и остановился. Разлил нечаянно чернила и оставил все до завтра.

Заявление Киро напоминало письмо самоубийцы, закончить которое помешал приступ умопомрачительного нетерпения, заставляющего скорее, как можно скорее свести счеты с жизнью. Опрокинутая чернильница неопровержимо свидетельствовала о том душевном состоянии, в каком он написал «обязуюсь…» и ясно

представил себе, какие именно обязательства перед кооперативным хозяйством он на себя берет. Это слово было границей между двумя жизнями, роковой границей, которую он не смог перейти, но сыновья верили, что знают характер отца не хуже собственного, и не допускали, что он может заплатить жизнью за вступление в кооператив. Никто до сих пор ни к чему его не принуждал, и трудно было представить себе, что на него надавили именно в этот вечер, да еще так жестоко, что пришлось тут же, против воли, сесть писать заявление. В селе давно говорили, что в хозяйство теперь будут вовлекать всех поголовно, и отец их все чаще шутил, что, коли соседи заплясали под эту дудку, им тоже не миновать пуститься в пляс. Полное обобществление всей земли становилось фактом, который мог вызывать неудовольствие, однако избежать этого уже было нельзя. Когда они разговаривали с отцом о предстоящем вступлении в ТКЗХ (а бывало это редко), они не замечали у него особой тревоги или желания этому воспротивиться, словно он относился к этому событию как к велению времени, с которым никто не может, да и не вправе спорить. Речь шла только о том, чтобы оттянуть «это дело» на потом, когда они получат дипломы, а «там уж, куда все, туда и мы». Таким образом заявление на листе в клеточку все же оставалось загадкой, но сыновья не связывали его с исчезновением отца, хотя, может, он никуда и не исчезал. Через несколько дней поле, с которого они убрали подсолнечник, надо было пахать, и они подумали, что он пошел в соседнее село за лемехами, которые дал наточить тамошнему кузнецу. Но мать, как всякая мать и жена, видно, предчувствовала самое дурное. Она то и дело менялась в лице, и пока сыновья высказывали самые разные предположения, она вся была устремлена за стены дома, и слух ее улавливал малейшие шумы ночи. И тогда вдруг разнесся вой, зловещий и громкий, словно собака стояла на пороге. Мать вздрогнула, из самого сердца ее, измученного предчувствием, вырвался темный атавистический всхлип, рука поднялась ко лбу и сотворила крестное знамение. Вой повторился, еще более продолжительный и зловещий, и снова заполнил комнату ощущением беды.

— Мы забыли ее спустить, — сказал Марчо. — Пойду отвяжу.

— Возьмите фонарь! — сказала мать.

Они спустили собаку с цепи, и она с радостным визгом помчалась по двору, а оттуда на улицу. Парни вместе с матерью пошли к кошаре, тетушка Танка вошла первой с фонарем в руке и, высоко подняв его над головой, оглядела от края до края весь потолок. Потом они обошли хлев, нижние комнаты дома, обшарили каждый уголок во дворе и пошли в сад. Тетушка Танка по-прежнему шла впереди с фонарем в руке, оглядывая каждое дерево и каждый куст, а сыновья следовали за ней. Когда они дошли до ограды, перед ними внезапно выросли двое и спросили, что они делают в саду в такое время. Верные джелебовской привычке хранить в тайне свои семейные дела, все трое молчали — признаваться, что они ищут пропавшего отца, им казалось нелепым и постыдным, а другую причину они не могли придумать. Молчали и люди по ту сторону ограды. Это был ночной патруль, который заподозрил что-то неладное в том, что люди в такую пору бродят по саду. Многие частники тайком молотили пшеницу, резали скот или закапывали зерно в землю, и патрульные хотели проверить, не совершается ли здесь что-то незаконное.

— Тетя Танка, что вы здесь делаете? — спросил еще раз один из патрульных.

— Илийчо, ты?

— Я, тетя Танка.

— Что мы здесь делаем? Да вон, скоро светать начнет, а Киро еще домой не вернулся. Мы подумали, вдруг ему худо стало, упал где-нибудь во дворе.

Илийчо был одним из тех бригадиров, которые оказались в клубе, когда Стоян Кралев накинулся на Киро Джелебова, а потом и на своего брата.

— Да я его вечером в клубе видел. Он за какими-то справками пришел, а секретарь ему выволочку устроил.

— Из-за чего?

— Да из-за этих самых справок, для сыновей которые. Когда, говорит, станешь кооператором, тогда и получишь.

— А Киро что сказал?

— Ничего не сказал. Встал и вышел.

Тетушка Танка с сыновьями ушли в дом, а Илийчо с напарником пошли в обход по улицам. Через несколько часов все село уже знало, что Киро Джелебов пропал.

А в это время Киро Джелебов шел с каким-то старцем по склону, усеянному валунами и поросшему странными деревьями, кустарником и цветами. Деревья были усыпаны таким количеством разнообразнейших плодов, что он не мог оторвать от них глаз, а благоухание цветов навевало блаженство. По обе стороны тропинки бежали игривые ручейки, по лужайкам гуляли птицы с золотым оперением, внизу сверкала река с прозрачно-голубой водой. Киро оглядывал эти невиданные чудеса и в то же время пытался понять, кто этот старец, что идет рядом. Он поглядывал на него искоса и находил, что тот похож на старенького отца Энчо, который накинул на себя расшитый стихарь, как будто только что вышел с богослужения. Но у отца Энчо не было таких роскошных белых волос, какие спускались легкими волнами по плечам старца, кроме того, отец Энчо прихрамывал и был очень разговорчив, так что вряд ли они могли бы столько времени идти молча. Киро пытался его

обогнать, чтобы заглянуть ему в лицо, но при каждой такой попытке ноги его наталкивались на какое-то невидимое препятствие. Когда он еще раз попытался разглядеть старца, его профиль преобразился в профиль Стояна Кралева — нос с горбинкой, густой седеющий ус и выступающий вперед подбородок, из-под которого виден воротник кителя. И склон, по которому они поднимались, менялся так же, как менялось лицо старца, — то голая поляна, усеянная серыми валунами, то сказочный сад. Когда они дошли до самого верха, Киро понял, что они на Скале — в заброшенной местности с глубоким сухим логом, на самом краю сельских угодий. Он обернулся назад и увидел, что сухая каменистая тропинка усеяна ковриками пестрых цветов в форме человеческой ступни, и понял, что это следы старца.

— Ну как, узнал, кто я? — заговорил, наконец, старик.

— Узнал, — содрогнувшись от страха и восторга, сказал Киро. — Ты — господь!

— Узнал, наконец, боженьку, — улыбнулся старец. — А боженька явился к тебе, чтобы тебе помочь распознать, что у тебя на душе.

Они стояли теперь друг против друга, и Киро мог посмотреть старцу в лицо. Лицо это в окаймлении белоснежных волос излучало сияние, которое Киро улавливал душой, и душа его ликовала, опьяненная какой-то сладостной негой. «Господь, сам господь, — думал он и не знал, как выразить свой восторг и радость. — Господь спустился ко мне, ни к кому до сих пор не спускался, а ко мне спустился».

— Ты веришь в меня? — спросил его господь.

— Верю, господи, верю! — ответил Киро Джелебов и услышал, как голос его, словно эхо, прокатился по каменной пустыне.

— Сейчас посмотрим, — сказал господь. Он вытащил из рукава стихаря большой нож и подал его Киро. — Ты будешь избавлен от всех страданий. Земля твоя твоей и останется и из рук твоих перейдет в руки сыновей и внуков твоих. Но ты должен доказать, что веришь в меня.

Киро взял нож, посмотрел господу в глаза и заметил, что один глаз у него сине-зеленый, влажный и гноящийся, как глаза отца Энчо, а другой — темно-карий и пронзительный, как глаза Стояна Кралева. И лицо его распалось на две половины, одна половина была лицом отца Энчо, другая — лицом Стояна Кралева.

— Я докажу, господи! — Сказав это, Киро, однако, почувствовал, что странное преображение господа внесло в его душу смятение, хотя величие его и всемогущество продолжали внушать ему трепет.

— Принеси его в жертву! — сказал господь.

— Кого?

— Этого! Первородного!

Киро взглянул в сторону и увидел троих своих сыновей — они стояли рядом, только что вернувшись с поля, в рабочей одежде, с загорелыми улыбающимися лицами. Перед ними лежала большая дубовая колода, иссеченная сотнями зарубок от ударов топора, та самая колода, на которой он зимой колол дрова. Марчо отделился от братьев, лег на спину и положил голову на колоду. Шея у него вытянулась, а жилы проступили так заметно, что по ним было видно размеренное биение его сердца.

— Не могу, он мне милее всех! — воскликнул Киро.

— И я не могу тебя спасти, — сказал господь. — Решай сам!

— Убей меня! Меня зарежь, раз тебе нужна чья-то жизнь!

— Твоя жизнь мне не нужна, — сказал господь.

Киро испугался, как бы господь все-таки не заставил его зарезать сына, и изо всей силы отбросил нож в сторону. Нож блеснул в воздухе, упал на большой камень и издал громкий звук, будто ударил колокол. За этим звуком последовали другие, ясные и торопливые, словно набат. «Наверно, пожар», — подумал он, захотел вернуться в село и увидел, что он торчит среди поля, до пояса в земле, одинокий и беспомощный, но не удивился тому, что он здесь, и не испугался своего одиночества. Разговор с богом, который повторился много раз (он должен был приносить в жертву то старшего, то среднего, то младшего сына и о каждом говорил, что тот ему милее всех), происходил одновременно и на Скале, среди голых серых валунов, и здесь, на убранной бахче, где среди пересохших плетей виднелись мелкие арбузики, одни целые, другие потрескавшиеся от спелости, третьи раздавленные колесами телеги. Солнце светило ему прямо в лицо, он наклонял голову, чтобы заслониться от него полями своей соломенной шляпы, и тогда видел перед собой равнину, сверкающую утренней росой, слышал тарахтенье телеги, ехавшей по проселочной дороге. Его мучила жажда, и правая его рука часами тянулась к маленькому, величиной с кулак, арбузу, треснувшему от спелости, с красной мякотью и черными семечками; голова его клонилась к земле, и он снова погружался то ли в сон, то ли в забытье.

Звон церковного колокола, примстившийся ему, не был галлюцинацией. Рано утром об исчезновении Киро Джелебова сообщили Стояну Кралеву, и он распорядился ударить в церковный колокол. У церкви собрался народ, и Стоян Кралев попросил всех осмотреть свои дворы и сады, а потом и свои наделы. Исчезнувший мог быть убит и, для сокрытия следов, брошен в чей-нибудь двор, мог упасть где-нибудь в поле от сердечного приступа, мог и сам наложить на себя руки, так что люди со страхом заглядывали в укромные уголки своих дворов и садов. На третий день его случайно нашел один парень. Утром он припозднился с выходом в поле, пошел прямиком и наткнулся на Киро. Сначала он увидел заступ и мотыгу, а в нескольких метрах от них зарытый до пояса труп. Эти полчеловека так напугали парня, что он помчался обратно в село и пробежал по улицам с криком: «На Бараковой бахче полчеловека зарезанные!» Он не разглядел, кто этот человек, и не догадался, что это мог быть Киро Джелебов, которого искали уже два дня, но все другие тут же подумали, что это Киро, и трагическая весть о его смерти облетела село меньше чем за полчаса.