Облава на волков
Шрифт:
— Ты что жмешься, для нас одних, что ли, готовила? — спрашивал Киро, глядя на то, как она, словно бы стесняясь, протягивает руку к еде.
— Вы на меня не смотрите, ешьте, да побольше, жатва сил требует, тяжелей работы нету, — отвечала она. — А я, пока готовила, того, другого попробовала, вот и сыта.
Все ее сыновья были как две капли воды похожи на отца: смуглые, с жесткими черными волосами и сине-зелеными глазами, работящие и сноровистые, как он. Она не смела приласкать их кроме как мысленно или во сне. Даже младшенький уже вывертывался из-под ее руки, хмурился и боялся, как бы старшие не подумали, что его считают ребенком. Мелькали друг за другом жатва, молотьба, Богородица с первой корзиной винограда, и вот уже четырнадцатого сентября рано-рано утром несколько телег везли гимназистов в Варну, Добрич, Провадию. Киро Джелебов провожал троих — старших в Варну, а младшего в Образцовое поместье возле Русе, дававшее среднее сельскохозяйственное образование.
События Девятого сентября застали нас с Марчо в армии. Он служил в Варне, я — в Шумене. Когда мы демобилизовались и вернулись домой, село наше едва можно было узнать, такое там шло брожение. Домашние регулярно сообщали нам в письмах обо всем, что
Киро Джелебов был одним из немногих, если не единственным в селе, кто остался в стороне от всяких партий. Если его звали на общесельское собрание, он не отказывался, слушал с начала до конца все, что там говорилось, и шел домой. В селе было с десяток крестьян, которые из-за авторитета своего в глазах односельчан требовали особого подхода. Считалось, что, если эти хозяева заупрямятся и откажутся вступать в ТКЗХ как члены-учредители, они внесут смятение и в души остальных, и наоборот, если они вступят, за ними потянутся другие. Стоян Кралев давал нам указания разговаривать с этими людьми о коллективизации едва ли не прибегая к аллегориям, всячески их обхаживать, улещивать и заверять, что и в общем хозяйстве они, как отличные хозяева, будут пользоваться всеобщим уважением. Киро Джелебов ни единым намеком не давал повода относить его к категории «трудных», но его созерцательное отношение к событиям в эти дни всеобщего возбуждения заставляло нас думать, что вступить в общее хозяйство ему будет нелегко и что он, быть может, никогда на это не решится. С другой стороны, однако, все мы ждали от него какого-то приятного сюрприза, то есть мы надеялись, что, обдумав и взвесив все лучше остальных, он в один прекрасный день, быть может в самый последний день, даже в последнюю минуту, уже на самом учредительном собрании, поднимется из последнего ряда, где он обычно сидел, и молча протянет заявление с просьбой принять его в ТКЗХ. Испытывая к нему такого рода двойственное чувство, Стоян Кралев подробно инструктировал меня, как его обрабатывать и как в конце концов любой ценой привлечь на нашу сторону.
— Мне не надо тебе объяснять, что он за птица, ты лучше других его знаешь. Ты для него свой человек, общий язык найдете легко, так что действуй!
Давая мне это задание, Стоян Кралев был так во мне уверен, что это обязывало меня немедля приступить к делу. На другой же день я нашел повод заглянуть к Киро. Для нас, молодых агитаторов, было вопросом престижа, кто сколько человек сумеет вовлечь в ТКЗХ, да и в агитационной работе была своя романтика. Наши мужички, столь легковерные по отношению к разным политическим партиям и всегда ждущие друг от друга подвоха, неожиданно образовали против нас единый фронт, но и мы превратились чуть ли не в нечистую силу и всякими хитроумными способами проникали в их дома. В какие только положения мы ни попадали — чаще всего, разумеется, неприятные! Кто провожал нас добром, кто посылал вслед проклятья и натравливал собак; нас загоняли в угол вопросами, на которые и сам Маркс не мог бы найти ответа, нам устраивали ловушки. На все это мы отвечали с терпением миссионеров, приобщенных к великой тайне и с безмерной жертвенностью занявшихся тем, чтобы посвятить в нее нищих духом, а языки наши при любых обстоятельствах не переставали молоть с бешеной скоростью. Насчет «сельских масс», то есть всех, кроме того десятка человек, о которых мы только что говорили, Стоян Кралев давал ясные и твердые указания. «Ухватишь его, так не выпускай, пока не запросит пардону. Где бы ты его ни встретил, на улице ли, в поле или в корчме, втолковывай ему, какие у коллективного хозяйства преимущества перед частным, как помещики и кулаки эксплуатируют крестьян, а главное — как благоденствуют советские колхозники. Декларация пусть лежит у тебя в кармане, чуть только скажет «да» — вытаскивай, и пусть подписывает!» И мы выполняли его указания с восторгом и воодушевлением. Все, что мы слышали и читали о советских колхозах, мы пересказывали сельчанам с таким вдохновением и наглядностью, будто сами уже были полеводами, животноводами и механизаторами. И чтобы не оставлять в их недоверчивых душах ни капли сомнения, под конец мы выкладывали последний и самый сокрушительный довод по части благоденствия колхозников: в конце года колхозники берут лишь малую долю своего вознаграждения, поскольку эта малая доля так велика, что ее с избытком хватает на удовлетворение всех их нужд. Более того, колхозник может сколько ему угодно пользоваться общим имуществом. Значит, если б кому-то взбрело в голову прирезать сегодня десяток кур, он бы их прирезал, и никто б ему слова не сказал, но он сам не станет этого делать, не станет наносить ущерб общему хозяйству, потому что он человек сознательный, новый советский человек, и прочее в том же духе.
Киро Джелебов
— Ну куда ты лезешь, ты ж оглянуться не успеешь, как я тебя на вилы насажу. Целыми днями клюешь, и все тебе мало. А ну, кыш отсюдова!
Он был так занят делом, что заметил меня, только когда скрипнула садовая калитка. Воткнув вилы в кучу, он пошел мне навстречу.
— За руку не буду здороваться, руки грязные, но ты заходи, заходи! Решил вот подбросить немного навозу на ту полоску, что у Рощи. Этот год я там подсолнечник посеял, так на одном конце ни в рост не пошел, ни семя не налилось. Я так думаю, место там наклонное, почву дождями смыло, вот я телегу-другую навоза и хочу туда отвезти. Пойдем посидим в доме! Хозяйка нас виноградом угостит либо еще чем.
В это время тетушка Танка вышла на террасу, увидела меня и тоже стала звать в дом. Я сказал ей, что забежал по дороге на минутку, а на днях приду к ним в гости. Она стала развешивать под стрехой связки лука и чеснока, а мы с Киро остались во дворе. Я спросил его, пишет ли им Марчо, который два месяца назад поступил в Софийский университет, спросил и о других сыновьях. Он сказал, что Марчо пишет регулярно, у него все в порядке, поселился вместе с одним пареньком из-под Пловдива. Перед отъездом он собирался поступать в политехнический, но в Софии передумал и поступил на агрономический факультет. Агроном так агроном, дело хозяйское. Позавчера Киро отправил ему посылочку, подбросил кой-чего из продуктов, с продуктами в Софии туго. Анё марширует на плацу, а Димчо в этом году, коли все будет ладно, закончит ученье в Образцовом поместье.
Рассказывая мне о сыновьях — по нескольку слов о каждом, словно сообщая краткие сведения о посторонних людях, — Киро машинально снова взялся за вилы и, перебрасывая навоз в телегу, заговорил о курах, которые по-прежнему путались у него в ногах, выискивая червей:
— Не знаю, замечал ты или нет, но куры эти, что козы — такие же обжоры. Козу, если не трогать, целый день будет зелень щипать и все одно не наестся, и курица так же — с утра до вечера стучит клювом, словно швейная машина. Как посмотреть, зоб-то у ней меньше моей горсти, а ровно бочка бездонная. Особенно вот эта, рыжая, старозагорской породы, от зерна не оттащишь. Род-айланды едят меньше, а весу больше набирают. Что ни клюнет, все впрок идет. И плимутроки тоже такие. А леггорны самые ноские. Круглый год, можно сказать, несутся, каждый день. Тюрю только надо им давать, отруби замачивать или подсолнечник. А от кукурузы, от другого зерна слабо несутся. Обыкновенная курица, а знает, чего ей надо. И еще скажу — почве она злейший враг. На неделю пусти ее в огороде покопаться, что уж она с почвой делает, не знаю, а только удобрений не внесешь, на другой год урожая не жди.
После этой краткой, но исчерпывающей лекции по птицеводству Киро принес воловье ярмо, которое было прислонено к стене хлева, и принялся прилаживать его к дышлу, а я пожелал ему приятной работы и пошел восвояси. Я не ожидал особого успеха от своей миссии, ведь я знал, что этот первый разговор — лишь начало, и все же у меня появилось чувство, что встречаться с Киро мне будет все труднее. Мне казалось, что я посягну на его достоинство, если начну убеждать его совершить в своей жизни такой переворот, каким должен был стать для него отказ от частной собственности. Уговаривать других хозяев мне ничего не стоило, к Калчо Соленому, например, я мог зайти когда угодно, мог заговорить с ним и на улице. Сначала он категорически отказывался слушать об «этом дьявольском текехе», но постепенно разговор увлекал его, и когда мне удавалось (а удавалось мне всегда) заверить его, что в общем хозяйстве всю работу в поле будут выполнять машины, он простодушно восклицал: «Куда ж лучше!» Однако как только я предлагал ему подписать декларацию, он отвечал: «И для этого время придет, нам спешить некуда, ты не волнуйся!» И он действительно стал членом-учредителем кооперативного хозяйства. С Жендо Ивановым мы виделись по нескольку раз в день, потому что наши семьи жили как бы в одном дворе, символически разделенном прогнившим плетнем. Долгие годы я, как и все остальные в селе, не знал, почему его называют Разбойником, тем более что он был уважаемым, работящим хозяином. Очевидно, тот, кто окрестил его, слышал что-то о его подвигах в молодые годы, но так как Жендо в нашем селе был человек пришлый и ни разу не проявил свой «разбойничий» нрав, все считали, что своим прозвищем он обязан какому-то недоразумению. Всего за несколько дней до облавы на волков я узнал, почему его прозвали Разбойником. Я ненадолго забежал к нему, мы выпили, и разговор у нас получился долгий и душевный. В стене напротив были встроенные полки, на которых хранилась кухонная утварь, и среди них — ржавый наган. Я стал рассматривать эту древность, и тогда Жендо рассказал мне свою историю, которую читатель уже знает. Был ли его рассказ верен во всех подробностях, не приписал ли он себе чужих подвигов, чтобы выглядеть поинтересней, особого значения не имеет. Важнее то, что если б он даже выдумал всю историю с начала до конца, он излагал ее как свою и настаивал на том, что каждое его слово правдиво. Судя по всему, «тайну» своей жизни, которую он хранил много лет, он решил мне раскрыть внезапно и неожиданно для самого себя. Именно это произвело на меня сильнейшее впечатление. Гораздо позже я сообразил, что о своем житии он рассказал мне почти перед самой облавой на волков, и увидел в его исповеди трагическое предзнаменование.
Николин Миялков и еще четверо моих «подопечных» подписали декларации о членстве в ТКЗХ без особых терзаний, только Никола Денев при каждом разговоре повторял одно и то же: «Значит, так, перепашем межи, и все наши полосы станут общей нивой, да?» — «Да!» — «И всю скотину в общий хлев сгоним, так, значит?» — «Так». — «И будем работать, как одна семья, так, значит?..» Однажды ночью, не сказав никому ни слова, он смылся из села вместе с женой и двумя детьми. Около тридцати декаров принадлежавшей ему земли он оставил будущему хозяйству и стал «первой ласточкой» миграции из села в город. «Так, значит, а?»