Обмененные головы
Шрифт:
Нам аплодировали, мы кланялись, нам еще больше аплодировали, мы еще больше кланялись – когда аплодисменты стихли, мы пошли складывать инструменты. (В Харькове, да, наверное, и повсюду в Советском Союзе считалось бы неприличным уходить с последним угасающим хлопком. Концертмейстер вставал, и оркестр уходил прежде, чем это начинала делать публика. А здесь? Однажды – игрался какой-то симфонический концерт – я помню, Шор увел оркестр, ну, может быть, не с последним, а с предпоследним хлопком. Какой Лебкюхле устроил скандал! Ведь он мог еще раз выйти поклониться. В чем-то Россия, очевидно, провинциальная скромница: на людях там стесняются до конца доедать, капельку всегда оставляют в тарелке.)
Это было прекрасно, они меня все благодарили, я тоже не скупился на комплименты:
Подразумевалось: с последующими party (где бы я отвечал, как сейчас, улыбками и поклонами на всевозможные реплики и лестные тирады, увиливал бы от бесед с двойниками нашего виолончелиста или поражал бы своей неосведомленностью по части каких-то интриг в циггорнской опере, о которых моя собеседница читала в газете).
Пока я пребывал в некоем броуновском движении, трое чернявых официантов (итальянцы) расчищали место для столов. За какие-то четверть часа концертная зала превратилась в банкетную. Я прикинул, во сколько Рорам обошлась эта «Форель» – в две тысячи? в три тысячи? На столах, которые уже были в осаде, стояли тарелки, а в них то, что так любила в своем немецком детстве Марина Цветаева: колбасный «ауфшнит» [170] ; официанты с затаенной насмешкой подливали гостям вина – я не знаю, может, мне только чудится, что с насмешкой? Я в своей жизни не был лично знаком ни с одним официантом. О чем они думают? Так же пытаются влезть в мою шкуру (разумеется, не догадываясь, что и я, в сущности, род прислуги)? Или никаких классовых эмоций, клиент – и клиент. А как же психология, достоевщина? Их знаменитое умение разбираться с ходу в клиентах – зауважать одного, запрезирать другого? Или это только встречается…
Петра шла прямо на меня. Так, выходит, я и есть проницательный учитель Дэниса, о котором ей когда еще рассказывали. Вот откуда моя осведомленность – тогда, при первом нашем знакомстве, навлекшая на меня самые нехорошие подозрения… Хорошо все же, что я навлек их на себя в черте города, а не на автобане, с нее ведь, наверное, стало бы меня высадить в чистом поле.
На какие-то полсекунды, что мы оба смолкли, наше рукопожатие обнажилось, перестав быть невинным. Она должна мне кое-что сказать, обернулась – и тут же с кем-то поздоровалась. Нет, здесь неудобно, здесь любопытных и сплетников – пол-Цвейдорферхольца. И ваш муж, между прочим, тоже – не собирается ли она меня с ним познакомить? Ее лицо выразило что-то вроде: ну вот, опять за свое. Во-первых, она не знает моего имени, как она меня должна представлять? Как – Йозеф Готлиб… Ах да, она забыла, это мое настоящее имя? Ну конечно… Во-вторых, ее муж прийти не смог, у него какие-то дела – какие, она не интересовалась, благо не ревнива и не пуристка… как некоторые.
Нам пришлось переменить тему – все время мы оказывались частью разных групп, кружков, которые рассыпались, образовывались в видоизмененном составе, но обязательно втягивали нас в свои разговоры.
Появились Дэнис с Тобиасом: можно, Тобиас будет ночевать у них – мама не возражает, ну, пожалуйста. Фрау Pop: а-а, мы познакомились – прекрасно; я тот самый музыкант, о котором она рассказывала. А насчет Тобиаса – почему бы и нет – пусть останется ночевать.
Ладно, пусть остается. Ликование в лагере Тобиаса и Дэниса: йо-хо! Как жаль, однако, что ее муж не смог быть, неотложная операция? Большой, большой ему привет.
Петра Кунце моложе Гудрун Pop на целые тридцатые годы. Дэнис, в отличие от Тобиаса, поздний ребенок – не говоря о младших отпрысках семейства Pop: Юлтш и малолетнем Тобиасе (11 и 9). Не водись Тобиас с Дэнисом, их матери, наверное, и парой слов бы не перемолвились – не из-за разницы в летах, конечно, а вследствие своей сословно-стилистической несообразности. Pop – банальная сорокапятилетняя наседка, чей крестьянский здравый смысл скрыт под глянцем женских журналов. Вот у кого все «не хуже, чем у других» (в соответствующей социальной клеточке). Такие на мужчин, на мужей смотрят как на зверей редкой породы, полусознательно подчиняя свое житейское превосходство их драгоценной стати. Только не надо представлять их бесформенными толстухами-хлопотуньями – в круг их домашних забот входит также тщательный уход за собой.
И Петра, с ее упругими рефлексами интеллектуалки – на Израиль, на мое «соглядатайство», на Готлиба Кунце, как достопримечательность рода, и уж само собой – на немецкое прошлое и западногерманское настоящее.
Я ей предлагаю: теперь, когда все наши недоразумения разъяснились, подбросить меня домой – это единственная возможность для нас спокойно поговорить. Тобиас ведь ночует здесь. Разве что ее муж…
Она слишком легко согласилась – чем не могла меня не смутить: да не нимфоманка ли она, не помешанная ли она? Типичная логика неуверенности: если она действительно только со мной так – тогда другое дело, но этого же не может быть – кто я? что я? Значит, со всеми так – а этого я не желаю. (Я утрирую немножко.) Она не понимает: я что, в Израиле жену оставил, что так озабочен еенравственностью?
Уехав и скоро возвратившись с Тобиасовыми пижамой и зубной щеткой, Петра сразу стала прощаться. Уже еще кто-то благодарил хозяев за чудесный вечер. Улетавшему в восемь утра, мне тоже пора было домой. Уж не в сторону ли центра она направляется? – громко спросил я у Петры. Мне к центру? Она с удовольствием меня подвезет. Она как раз хотела посоветоваться со мной по поводу Тобиаса: мальчик страшно музыкальный, но…
Чета Pop пожелала мне счастливого пути.
Разве я куда-то уезжаю? (Мы в машине – уже знакомой мне изнутри.) Да. Мне необходимо продлить паспорт, посольство больше не продлевает. Завтра лечу в ее любимый Израиль. Ее любимый – с чего я взял, что она любит страну, которая строит свое благополучие, делая несчастным другой народ? Все эти одноглазые израильские генералы ей так же отвратительны, как и мне. Мне стоило труда сдержаться по поводу «одноглазых израильских генералов»: еще бы! то ли дело феодальные князьки, вооруженные советскими ракетами. (Со мной это всегда – и не со мною одним: сам – Израиль могу поносить последними словами, но попробуй то же самое сказать посторонний.)
Если она и впрямь хочет поговорить со мною о Тобиасе, то я к ее услугам, но прежде мне хотелось бы знать, что все-таки она собиралась мне рассказать – это связано с ее свекровью? Это связано со мной, я что-то знаю. То есть как это – «что-то знаю», я же ей сказал, что именно: мой дед – Кунце его спасал, а это изо всех сил отрицается. Петра качает головой: нет, значит, что-то другое. А что – она ей не сказала? Она ей вообще ничего не говорила, но сразу после моего ухода… Я уточнил: изгнания. Не важно – сразу примчался ее друг… Снова? Как и в первый раз? С которым мы еще чуть не столкнулись? Она сказала про него тогда «бой-френд» или «плейбой». У него «ягуар»… Я остановился, потому что вспомнил: точно, мимо меня, как сумасшедший, пулей пронесся белый «ягуар». Ну, это известно, как Вилли ездит. Я перебил ее – вдруг еще что-то вспомнив: послушайте, а ведь он недолго пробыл у вашей свекрови? Нет, недолго, а что? А то, что он следил за мной, белый «ягуар» потом стоял возле вокзала. Он поехал выследить меня – в таком случае и в поезд должен был за мной сесть, так-так. А с вокзала я прямо домой пошел – да, можно твердо сказать, что одну свою визитную карточку на этом приключении я сберег. Она смотрит на меня лукавой Мессалиной: две. Вторую благодаря сегодняшнему концерту – а я хорошо играю на скрипке.
Спасибо, Петра… Немного рук, немного колен, немного дыхания. Но так как исполнение этого желания никуда от меня не денется (здесь я не боюсь сглазить – максимум одним грехом будет на земле меньше), я возвращаюсь к началу: и что же, приехал этот Вилли… Да, приехал этот Вилли, и Петра своими ушами слышала, как Доротея ему сказала – обо мне: он все знает. Вилли переспросил: все? Ну, не все… и тут дверь закрылась – больше Петре ничего услышать (а я так думаю, что подслушать) не удалось. А потом он действительно быстро уехал. А Доротея поднялась наверх в лифте и потом долго там оставалась.