Обмененные головы
Шрифт:
Другими словами, уничтожает ли ее свекровь ей неугодные документы, касающиеся гран-маэстро, или все-таки держит под спудом? Я вставляю: ну, понятно, если б она его сама застрелила и тому было бы надежное свидетельство… Она никогда об этом не задумывалась (при чем тут только юмор висельников (?), она не понимает). Но в принципе спрятать, зашить в чулочек, придержать впрок – это в немецком характере. Зачем уничтожать, надо вести тщательную документацию, наоборот – каждую записочку, каждую бумажку аккуратно складывать, прятать – только некоторые прятать получше.
То есть мысль о ненадежности сейфа заставила бы ее скорее поменять замок, чем уничтожить то секретное, что в нем хранится? Я – разумный
У Петры вытягивается лицо на четверть. Я с ума сошел? Я что, гангстерских фильмов насмотрелся? Она испугана. Петра… я не прошу соучаствовать в этом, я только спрашиваю, как можно незаметно проникнуть в ту комнату, – изнутри в нее можно попасть только на лифте, а вот снаружи… те двое, что там живут… Петра: это какое-то затмение, ребячество. Я: почему? Да очень просто – «почему». Если б даже я оказался в этой комнате, что бы я делал с сейфом? Я бы его открыл – когда знаешь код, Петра, это очень просто.
Я знаю код? Откуда? Петрушка ты моя дорогая (это было ее ласкательным именем, которое я произносил с немецким акцентом), только, пожалуйста, не подозревай меня в тайных связях с Моссадом, ладно? Она уже догадалась, я подглядел, какие цифры Доротея нажимала. К сожалению, я этого тогда не сделал: не говоря о том, что не предполагал стать взломщиком, я бы просто не запомнил моментально восьмизначное число. Но я сумел восстановить это число. Только в конце либо тридцать четыре, либо сорок три. Если ей еще не хочется спать (игриво ущипнула), то я готов объяснить как. Но для этого предстоит краткий экскурс в мое детство. Немецкие дети этой игры не знают – Тобиас, например, не знает: крестики-нолики. А я был мастером – очень уж скучал на уроках. Погоди, сейчас возьму лист бумаги и объясню.
После того как я наскоро набросал три штриха по горизонтали и три по вертикали – девять клеточек – и объяснил нехитрые условия, мы с Петрой принялись играть в крестики-нолики. Ей понравилось, мне даже пришлось принести еще один лист.
А теперь пусть посмотрит: у ноликов так мало шансов выиграть, что выигрышная партия в их пользу, молниеносно проведенная Доротеей Кунце, не могла ускользнуть от моего внимания. То была типичная «вилка» – как я это в детстве называл: крестик снизу посередине, нолик в верхнем углу и следующий крестик точно против первого, за ноликом. После чего проигрыш крестикам гарантирован, гляди. Нолик, естественно, становится в центре между двумя крестиками. Крестик в правый нижний угол. На это нолик в нижний левый, чтоб по стенке три крестика в ряд не стали. Крестик тогда закрывает клетку над ним – вот эту. Последний ход нолика – в верхний правый угол, и вот все три ноля выстроены по диагонали. Или вариант: четвертый ход крестика – в правый верхний угол, в этом случае последний ход нолика – пустая средняя клетка слева. Но тогда три нолика строятся по вертикали слева. Теперь я нумерую каждую клетку. Получается 81259743. Или наоборот, в конце 34.
Петра в восторге (от меня): погоди-погоди, а если так пойти… давай-ка еще одну партию.
Петра, я повторяю: как мне туда незаметно попасть? Это означает: Петра, стань Ариадной, стань Медеей [188] – тайно помоги. Она это понимает; уже интерес к разгадке фокуса, ставшего возможным лишь благодаря уникальному совпадению (коим, может, даже грех не воспользоваться), делает ее на несколько первых миллиметров незаконного пути моей попутчицей. Она тоже увлеклась – тоже уже вложила какие-то усилия ума и души в этот авантюрный, но заманчивый план. Совсем отстраниться значило бы предать меня (1). Помочь советом, поддержать дальнейшим интересом значило бы продолжать втягиваться, но не явно (2). Непосредственно соучаствовать было хоть и заманчиво, но страшно (3). Предпочтение отдается второму – что все равно ведет к последнему.
После сильных колебаний, исход которых был, впрочем, предрешен, Петра называет 23 ноября – день рождения Кунце, обед в узком кругу, по традиции Тина Петерс исполнит в сопровождении Адама Улама несколько песен Гуго Вольфа [189] и Кунце. Узкий круг – это два-три десятка человек (не считая официантов), примерно столько же машин. Часть их поместится во дворе (то есть машин), остальные останутся снаружи. Ворота будут открыты. Чета Шарик на это время будет наверняка удалена – ну те, чехи, что у нее живут там, сзади. Доротея их стесняется. Они вернутся только к вечеру, а то и на следующий день, если поедут к сыну, – он у них содержится в специальном заведении, он «даун». В общем, между половиной второго и тремя все будут за столом.
Но я же не могу, пожелав им приятного аппетита, пройти мимо них в лифт! Молчит – еще морально не готова вложить мне в руку ключ от лестницы (винтовой лесенки внутри башни).
Нет, этого она так никогда и не сделает. Интересный психологический штрих. Передать мне ключ она не решится, это в ее представлении прямое пособничество. Незаметно выйти в сад – мало ли зачем – и, поравнявшись с дверью, повернуть ключ в замке ей кажется меньшим грехом; и спустя несколько часов снова, проходя мимо той же двери, – что, запрещено? – повернуть ключ в обратную сторону. На это она согласна. Видно, ей кажется, что дать ключ – откровенный сговор, а так – как бы совпадение (одно дело вообще выстрелить, а уж за пулю ты не в ответе – другое дело выстрелить в кого-то с явным намерением попасть).
Так и быть, эту дверь я найду открытой, но на большее с ее стороны, пожалуйста, она просит не рассчитывать. А ее сын тоже будет на этом обеде? В прошлые годы не бывал. Может быть, в этом году и был бы представлен на всеобщее обозрение – тоже ведь как-никак Кунце по прямой линии. Но дело в том, что Тобиас уезжает во Францию, на неделю, с Дэнисом Рором – в рамках какой-то международной детской программы. (Ага, фрау Pop уговорила-таки…)
Хорошо, что в момент моего «налета» в доме не будет несовершеннолетних. Я взял свой календарь. Двадцать третье – вторник. Как всегда, очередная случайность: Кунце, «Обмененные головы», я играю. Правда, это не страшно, я успеваю четырехчасовым поездом вернуться. Главное, что репетиции к симфоническому концерту начинаются со среды, а не днем раньше: с репетиции, когда заняты оба концертмейстера, да еще с шефом, отпроситься – целое дело.
На часах четверть десятого – они спешат на десять минут, я всегда так ставлю. Немногим больше десяти часов назад мы встретились, теперь я убегал на репетицию «Немой из Портичи». Петра еще не вставала, но, когда я вернусь, ее уже не будет. Под половичком «для тех, кто вляпался» я отыщу ключ (от моей квартиры). В это время Петра уже будет поджидать дома сына – по которому, по ее словам, соскучилась. («А по Инго?» – спросил я. Сколько раз надо объяснять, что они с ним чужие люди.) Ну, допустим, что по сыну соскучилась, – все равно предавала его. Прав был Вейнингер.