Обнаженная натура
Шрифт:
Глава 3
Сауна с дамочками
Без десяти минут пять Родионов снова, переминаясь с ноги на ногу, снова стоял в приемной у Гриши Белого. Все та же ослепительная секретарша встретила его ледяной вежливой улыбкой и сказала:
— Да, на месте, но сейчас у них совещание. Подождите в коридоре, я о вас доложу. Как ваша фамилия?
— Родионов.
— Одну минуту…
Пашка вышел в коридор, присел на мягкий просторный диван из чистой кожи. «Вот сволочи! — поглаживая нежную теплую кожу дивана, восхитился он. — Ничего не жалеют…» Он попробовал усесться поудобнее, чтоб испытать свойства дивана,
— Пожалуйста, пройдите!
То-то же, подумал Родионов.
— Пожалуйста, сюда. — еще раз повторила она, пропуская его в двойную дверь.
А навстречу, раскрыв дружеские объятья, спешил Гриша Белый. И мгновенно уверенность в себе, радостное чувство своей значимости в этом мире овладело Пашкой. Он свободно выпрямился, стряхнул с тела плебейскую сутуловатость и так же широко раскинул руки для объятья. Они расцеловались трижды, как два патриция, встретившиеся наконец после долгой разлуки, после изгнания… Да, Пашка был беден, запылен и потрепан, одежды его прохудились, но то была гордая бедность аристократа. И пыль на его одеждах не была грязной пылью нагорбатившегося в поле раба, то припудрила ее благородная соль изгнанничества. Он был равным среди равных.
— Мой друг из Бразилии мистер Ник, — широким жестом представлял ему Гриша Белый загорелого маленького бизнесмена с обезьяньим подвижным ртом. — А вот это господин Ковиньяк… Знакомьтесь, лучший друг моего детства, Павел Родионов. Пашка!..
— Пашька! — восторженно повторил мистер Ник.
И Пашка солидно жал протянутые руки, открыто и счастливо улыбался ласковым джентльменам. Пошли взаимные похлопывания по локтям, дружелюбные заглядывания в глаза. Краешком глаза Пашка отметил присутствие на низком столике в углу комнаты маленьких рюмочек с золотистым огоньком, а когда они все двинулись к этому столику, разглядел он на нем и вскрытый ларец с шоколадными диковинами, вазочку с орехами, нарезанный лимон в золотом блюдце, какую-то еще съедобную мелочь…
И вспомнилась ему иная картина, иной стол — изрезанная ножами суровая его поверхность с засохшим селедочным скелетиком, куском черствого хлеба не для еды, а для «занюха», сухой же соленый огурец на обрывке газеты и единственный на всех грязный стакан с жирными отпечатками пальцев на гранях и рубиновым несмываемым слоем осадка на дне. И остановившийся кадр, въевшийся в память навеки, — взвизг пьяной бессмысленной драки, хряск проламываемой гитары, треск битого стекла под сапогом и сам Гриша Белый, неожиданно и очень вовремя вклинившийся между Родионовым и его противником, который замахнулся уже длинным ножом, измазанным томатной килькой… Но это только на один краткий миг явилось перед Родионовым и тут же пропало.
— Вот, Паша, фотография, — подводя Родионова к стене, говорил между тем Гриша. — Это уникальная старая фотография. Я всем ее в первую очередь показываю. Видишь тут пароход на Енисее, так вот, знаешь, чей это был пароход? Деда моего, Мелентия! Я отыскал его, черт меня подери! Конечно, он уже на приколе, как склад… Я вот собираюсь его выкупить, подремонтировать и пустить по реке снова. «Дед Мелентий» назову. А? Каково? Поплывем с тобой, Паша сперва вниз, а потом вверх по Енисею, девок выпишем самых классных…
— Девки ни к чему, — возразил Родионов. — Слишком хороша мечта. Пароход «Дед Мелентий» и какие-то крашеные девки… Дед бы не одобрил.
— Ты прав, — согласился Гриша. — Хотя, честно тебе сказать, дед Мелентий по этой части… Вот что! Мы девок все-таки наберем, но не для распутства. Мы будем их за борт швырять!
Гриша захохотал.
Очаровательная милая секретарша, с прелестной и доброй улыбкой поглядывая на Родионова, весело спрашивала:
— Григорий Федорович, я нужна вам?
— Нужна, Риточка, еще как нужна! Едем в сауну, покажем гостям русскую экзотику. И Пашка с нами. Едем, Паша!..
— Я, собственно, по делу, Гриша, — робко начал Пашка, обуреваемый целой гаммой противоречивых чувств. Его крайне поразила спокойная реакция Риточки на столь бессовестное и циничное предложение Гриши. Он представил уже пикантную сценку, баню в клубах пара, мужиков в войлочных шляпах и с вениками под мышкой, и где-то в уголке голую русалку, склонившуюся над тазиком… Нет, не так, поправил он себя — сияющий кафель, махровые простыни, тихая стереомузыка, соломинки коктейля, засасывающий омут разврата. Взять деньги и немедленно бежать, бежать без оглядки подальше от соблазна…
— Там и о деле! — решительно оборвал его сомнения и колебания Гриша. — Давай пока дернем перед дорожкой… Ты, Паша, не знаешь, как я рад тебе, как надоело мне все это скотство. — говорил Гриша Белый, оглядывая просторный кабинет, кивая на заграничных друзей, на Риточку.
Все это «скотство» ничуть не обиделось на его слова, а наоборот, еще больше развеселилось, радостно заухмылялось, задвигалось вокруг столика. Родионов не стал сопротивляться, несмотря на зарок, и после трех маленьких рюмочек последние сомнения его оставили. Ну что же, решил он, придется поглядеть и на эту изнанку жизни. Но никаких баб! Пить, париться, нырять в бассейн — это пожалуйста, но никакого разврата, никакой порнографии. Успокоив таким образом свою мятущуюся совесть, он уже почти с легким сердцем пошел вслед за веселой компанией, втиснулся в машину между мистером Ником с обезьяньим ртом и щебечущей Риточкой, на коленях у которой примостился маленький господин Ковиньяк.
По пути несколько раз тормозили у магазинов. Гриша выходил и всякий раз возвращался с набитыми яркими пакетами. Скоро у всех на коленях был такой пакет, а у самого Гриши, сидевшего впереди, было целых три, позвякивающих глухо и солидно. Пока ехали приложились не однажды к початой бутылке дорогого вина, весело галдели, звонко хохотала Риточка. Один шофер был угрюм и невозмутим, как истукан.
Родионов выкрикивал какие-то как ему казалось остроумные замечания по поводу безграмотной русской речи мистера Ника. Его несло, он был возбужден и взволнован, но уже не тревожной, а уверенной взволнованностью хорошенько выпившего человека, стремящегося продолжить праздник. Радостный, хмельной остряк, проснувшийся в нем, перекричал всех, заглушил последние нашептывания и еле внятные уговоры совести, овладел его существом.
И совесть осталась где-то там, в скучном доме на пятом этаже, как верная жена, хлопочущая у плиты над бедняцким супом. Вот она разливает его по тарелкам, подносит усевшимся вокруг стола детям, нетерпеливо надкусившим уже свои ломти хлеба. Но что до этой идиллии разгулявшемуся беспутному отцу, пропивающему аванс… Это после, наутро, проснется он в коридоре на полу, присядет на табурет, обхватив лысину ладонями, а верная жена будет стоять в проеме дверей, выбирая слово поувесистей для начала разговора…