Обноженный
Шрифт:
В таком… уполлитренном состоянии он дал, наконец, внятные ответы на два давно мучивших меня вопроса:
— У дяди твоего, у игумена, на руки пятнышки такие синенькие. Не знаешь откуда?
Смысл ответа, если отбросить рассуждения о величии дядя, неизбывной храбрости самого Никодима, героизме Святого Георгия и благолепии Православной церкви, состоял в том, что несколько лет назад явился в город некий колдун. Из дальних восточных язычников. И совращал души христианские, являя мощь всякую сатанинскую.
В том числе было: глотание клинков железных безо всякого вреда для глотателя, вынимание яиц куриных из ушей людей православных,
Игумен, углядев в деяниях сих козни дьявольские, велел колдуна имать, а вещицы сатанинские бросить в огонь. Вот тогда-то одна из этих вещиц и пыхнула пламенем адским, да и опалила длань православному бесогону.
Игумен, явивший столь высокую силу духа, что даже и огонь, из пекла принесённый, крестное знамение творить — ему помешать не смог, был владыкой Смоленским особо отмечен. Запах же серы, который, как всем известно, есть безусловный признак явления врага рода человеческого и проклятых слуг его, послужил дополнительным основанием для наказания колдуна.
Последним же подтверждением сатанинской природы колдуна явилось то, что, будучи бит кнутом, сей богомерзкий пришлец возопил на языке неслыханном, коим черти промеж себя в пекле говорят — всякие ляо, мяо… Взывая, очевидно, к Князю Тьмы.
Тьфу, гадость какая!
Посему был колдун бит кнутом 400 раз. Чего пережить даже и слугам сатанинским — не дано. Затем тело его было сожжено, а прах — в болото брошен.
Закономерно: на заре европейской истории пороха его часто именовали «дистиллятом дьявола». Первое применения чего-то, что называют «порох», с чем-то, что называют «пушки», случится лет через сто на Иберийском полуострове. Ещё лет через сто легендарный Бертольд Шварц заново изобретёт эту смесь для немцев и французов. А пока мешки мелкого, не гранулированного, очень разнообразного по составу, чёрного порошка (на Руси говорят «мякина») иногда появляются в караванах с шёлком. Кажется, в Новгороде есть купцы, которые им пытаются торговать. Но смесь, после столь долгой транспортировки и неадекватного хранения на верблюжьих горбах под атмосферным воздействием, теряет свои взрывчатые свойства и применяется исключительно в медицинских целях. Порох и в 20 веке будут применять для дезинфекции ран. Хотя… вот же — пыхнула.
Ну и фиг с ним — с порохом у меня пока не горит.
Рассказик интересный. Выпьем. За церковь православную, за геройство Святого Георгия, за твёрдость в вере дяди-игумена. Ты меня уважаешь? И я тебя уважаю. И ещё по одной. И перейдём ко второму вопросу.
Второй вопрос куда более насущный. Я бы даже сказал — скабрёзный. Приличные люди таких вопросов ледям не задают. Но где я тут, в Пердуновке, найду ледь? Поэтому в лоб:
— Никодимка, а чего тебе насчёт меня доносить велели?
Как бы ни был попик пьян, но вскинулся:
— Тебя? Не, ничего… как можно… ты ж… бесов изгонитель… не…
Врёт. Нагло, глупо, рьяно. Пьяно.
Так головой трясёт… как бы не отвинтилась. Дотрясся. До поганого ведра не дотянул… Мда… Не… не презентабельно. А, плевать — прислуга уберёт.
— Так я не понял — тебе бабу в постель прислать?
— Бе-бу-бы…
— А может, ты мальчика хочешь? Или — коня?
— Бу-у-у-ы-э…
Пойду-ка я проветрюсь. Что-то и мне многовато «на нос» пришлося… Как же там у Шаова…
«Средь пира вспомню я печально: «А что ж отчизна, милый край?» А мне отвечают: «С отчизной будет всё нормально, Ты, знай, закусывай давай».Попандопулы! Все помнят? Насчёт «закусывай»? Без этого — никак. Это ж все знают! Исполнение всякой общественной деятельности в нашем отечестве сопряжено… — ик… мда… и напружено… О-ох… нет, так пить нельзя… Я же завтра на Гнедко… Где моя любимая гнедятина? Если эта сволочь мохнатая опять… Оп-па. А что здесь делает «горнист»?
— Дык… эта… боярич, ты ж сам за мной посылал! Не, если не нужен — так я пойду.
— Стоять!
Что я хотел? Что-то я придумал… была у меня какая-то мысль… Про попа и горниста. Ведь зачем-то я его позвал…
— Э… Да. «Горнист»… Тебя давно в задницу трахали?
— Господине! Как же можно! У меня ж жена, мы ж сироток в дом взяли…! Боярич! Иван Акимович! Смилуйся!
— Цыц. Не нравится? И не надо. Значится так… охо-хо-хо… как же ж мне тяжко-то… В трапезной — попец приехавший пьяненький облевавшийся лежит. Вкатишь ему ещё пива. Нашего. Отволочёшь… вежливо! В гостевую опочивальню. Разденешь, умоешь, спать уложишь. И сам ляжешь — постелю ему согреть. Не тряси, блин, головой! А то меня от этого… мутит. Ты знаешь — кто я?! Я — дерьмократ! Я — либераст! До корней мозгов! И этих… костей волос! А ещё я — эман… эмансипа… эмансипе… эмансипиздун… Вроде…? А, плевать! Короче: я — освободитель! Дарую тебе… ик… свободу. Полную! Хочешь — его на себя затяни, хочешь — сам на него залезь… Сам! Всё — сам! По своей… ик… вольной волюшке. Ой как нехорошо… ой как мне… Но, итить вас всех ять коромыслом! Через час, когда я проблюсь, продышусь и приду проверить — картинка должна быть однозначная! Что он тебя в постель затянул и… Тьфу! Чем же я таким гадским закусывал…? И прожёвывал плохо… Масла со стола возьми. Для смазки. И — сметанки. Для ознакомления. В смысле — чтобы были однозначные знаки. Что-то мне совсем… а от твоей морды… Брысь отсюдова! Бегом! Бу-у-у…
Вот тут, в отличие от всяких технологических инновизмов, мой расчёт времени оказался правильным.
Через час, совершенно чистенький изнутри и снаружи, с просветлённым, благостным выражением лица на некачаемой, пока ещё, голове, я вступил в темноту гостевой опочивальни. Трёхструйный канделябр, влекомой рукой верного, и, что в данных условиях особенного важно, абсолютно непьющего Ивашки, осветил картину однозначного грехопадения служителя культового. А откинутое с задницы Никодимки одеяло позволило недвусмысленно идентифицировать исполненную им роль пассивного гомосексуалиста.
— Горнист, ты масть сменил?! Порвал попу анус?
— Да не… я ж… он же ж сам… а я чего? Я ж ничего… моё дело холопье… велено: умыть, раздеть, спать уложить… а ему, вишь ты, холодно… постеля-то… он за руку — цап… будто клещ вцепивши… ну я вот… а он жмётся и жмётся…
А парень-то — не дурак. Лепечет грамотно — без излишних подробностей и однозначностей. Источник инициативы определён, а исполненные роли… непринципиально. По «Ветхому Завету» — смертная казнь обоим, а не по ролям.
Подымаю Никодимку с постели. Падает, стонет, глаз не открывает. Только после серии пощёчин неуверенно разлепляются веки.