Оболочка разума
Шрифт:
Но лица у него не было.
Вместо лица – нечто срезанное или, точнее, вмятое наискосок. Бесформенный, безносый и безскулый, безлобый комок. Только неизвестно как примостились глаза. Очень испуганные от вспыхнувшего света. Синеватая, пористая, мертвенная кожа. Мы бы с вами упали, а доктор Петрович как ни в чем не бывало сказал, и даже с завистью:
– О, у вас здесь комфорт! Мягкая мебель, полировка. Правильно сделали, что переехали. Вот вам от всех нас… И развернул большой альбом Бидструпа, от которого самый мрачный рот сам растягивался до ушей.
В ответ
– На той неделе, – дал он ответ на ответ. – Вы сейчас готовы на «хорошо», а будете на «отлично». Все идет прекрасно. Живете в комфорте… – Повторив про комфорт, он пощупал в кармане бумажку и хотел было добавить, что «у нас», конечно, такого не дадут. Но решил не жаловаться. – А вам десантники не говорили про нашу традицию? Веселая была традиция. Если эшелон шел на фронт, а на разъезде паслась коза, ее забирали с собой. А к столбу прилепляли записку: «Прощай, бабка! Ушла добровольцем в десантные войска…»
Снова «буль-буль-буль».
– Да, – согласился доктор Рыжиков. – Это вы правы. Теперь об этом думаешь иначе. Что старушка – вдова, что немец хату спалил, что коза последняя… А в девятнадцать перед боем… Но все равно десантники хорошие ребята… Когда-то вы их спасли, а теперь, и они вам помогут. Это ведь и есть фронтовая взаимовыручка, правда?
Чуть более проникновенное бульканье, как бы с нотками признательности.
– Ну и отлично, – сказал доктор Рыжиков. – Хотите теперь новости? Вот в Америке, в штате Огайо, в одном округе шерифом назначили женщину, Кэтти Крэмбли. Рост 186 сантиметров, вес 110 кило. Ничего себе Кэтти, не правда ли? Как бы вы, подчинились такой участковой?
Не успел больной сообразить, как быть, подчиняться ли, как дверь открылась и возникло новое, пока еще полузнакомое для нас лицо.
– О чем вы тут секретничаете? Юрочка! Это не меня ты называешь участковой? Я могу рассердиться!
Несмотря на обещание рассердиться, голос был самый игривый, а выражение – сладчайшее. То и другое в основном типично для заведующей заповедником Ады Викторовны. Особенно в момент выпускания яда.
– Юрочка, не забывай про режим! В нашем отделении режим – святая святых! Сначала процедуры, потом эксперименты!
Любезнейшая улыбка, шутливо грозящий пальчик.
И все. Яд впрыснут, дверь закрыта. При слове «эксперимент» больной как ужаленный вздрогнул и отодвинулся от доктора Петровича. Вернее, отдернулся. Доктор Петрович же снова нащупал в кармане сложенное заявление. Мнительность таких больных известна всем. И даже слишком хорошо известна. Сколько ни расслабляй больного, как ни массируй его настороженное сознание, одно меткое слово – и он снова непримиримо сжался. Как сейчас больной Туркутюков.
– Да ну, какой эксперимент! – как ни в чем не бывало сказал доктор Рыжиков вроде бы в дверь, а на самом деле для своего подопечного. – Это давно делают в любой райбольнице. Любой районный хирург. Еще в Севастопольскую оборону, при Пирогове отработано. Очень простая, надежная операция. Проще, чем военный котел. Кстати, войны здорово хирургию продвинули. Хоть благодари их за это…
Вопросительное бульканье, тревожное бульканье.
– Да нет, – ответил ему доктор Рыжиков. – Так готовят каждого. Только в зависимости от организма. Меня, вас – каждого немножко по-своему. Я ведь сказал, сейчас вы хорошо готовы, а через неделю будете отлично… Да вам вообще ни о чем думать не надо. Вы уснете и проснетесь. И все. Я вот так же один раз под Балатоном заночевал в одном погребе, а в это время немцы успели и прийти, и уйти… Шестая танковая армия СС прорывалась. Мать чуть не получила похоронку…
Иногда доктор Рыжиков договаривался до того, что Туркутюков даже хихикал, проникаясь к нему глубочайшим доверием. С доктором Рыжиковым ему было хорошо. Но после его ухода, с другими людьми, становилось тревожнее, во всех словах чудились намеки. И он плотнее зашторивал окна.
Дверь снова открылась, но на этот раз вошла суровая монахиня Сильва. Бром, дегидратирующее, успокаивающее, расслабляющее, внутреннее, внутримышечное… Туркутюков глотал и запивал, косился на острие шприца, а доктор Рыжиков расслаблял, расслаблял, расслаблял…
– Наша медицина, как и ваши ВВС, – страна чудес. Бывают такие загадки, что ни одна академия не разгадает. Например, в национальном парке Йеллоустоуна есть чудак-охранник. В него уже целых шесть раз попадала молния. Представляете? И ничего. Даже инвалидом не стал. Только небольшой нокаут – и снова под молнию… Удивительные есть люди. Мы даже не подозреваем всех возможностей человека. Я сам видел, как одного демонстрировали в качестве изолятора. Дают ему два оголенных провода по двести двадцать, он держит, и лампочки не горят…
Потом он рассказывал, как сначала десантников возили на выброску в ящиках, подвешенных под крылом аэропланов. Как бомбы. Нажал пилот на педаль – и все высыпались… А главное – нечего нервничать, насиловать себя. Лежи спокойненько и жди.
Потом, вечером, рисовал разницу между немецкой и сибирской овчаркой. Или подвесную дорогу тбилисского фуникулера. Или что угодно, лишь бы Туркутюков уснул без припадка.
8
– …Ну хорошо, – частично сдался он Валере Малышеву, – кое-что можно доверить машине. Но пусть она сейчас решит, кому идти, кому ехать.
– Как идти?! – заволновались Анька с Танькой. – До леса далеко!
– Нас в наличии пятеро, – продиктовал он условия. – А велосипеда четыре. Из низ два полувзрослых и один дамский. Допустим, кто-то берет Таньку на багажник…
– Я сама поеду! – воспротивилась Танька.
– И я сама! – на всякий случай Анька. – Мне пора взрослик покупать, я уже не вмещаюсь.
Велосипеды, как и «геркулес» на воде, были символом воспитательной веры доктора Рыжикова. А прогулка в лес в первое настоящее летнее воскресенье готовилась целый год. Лес уже звал их шелковой травой и новенькими клейкими листочками, а доктор Рыжиков все не мог до него доехать. У Аньки с Танькой уже четыре раза высыхали бутерброды с колбасой. Вернее, конечно, высохнуть им не давали. Но на доктора Рыжикова уже сильно обижались.