Оборотень
Шрифт:
Варяг молча сел к старику поближе.
– Так вот, значит… Расскажу тебе, как я в последний раз с Муллой повстречался. Мулла… – Беспалый задумчиво покачал седой головой. – Всю жизнь воевал с ним, да без толку. Надеялся его перековать или сломать, но вот чтобы самому его на тот свет спровадить – такой задумки у меня никогда не было. А мой сынок Сашка взял да и пристрелил его. Аккурат в тот самый день, когда ты из лагеря бежал по подземному ходу Эх, Сашка, Сашка… Ну ладно, о Сашке разговор еще впереди. Про Муллу слушай. Наша последняя с ним встреча произошла уже после того, как я рапорт об увольнении подал. Мне хоть и было семьдесят, но начальство с неохотой отставку мою приняло – ценили! – Старик усмехнулся и вдруг разразился долгим клокочущим кашлем. Откашлявшись, он продолжал:
– После меня потом на зоне два начальника сменилось, да долго они там высидеть не могли, уж больно мерзкое место было. Одно слово – сучья зона. А вот мой Сашка, Александр Тимофеич, выдержал и даже любил свою работу. С удовольствием, даже с куражом там начальствовал. Да… Так вот я и говорю: к тому моменту, как мне взбрело в голову с Муллой повидаться, я уж добрых десять лет как пенсионером был…
Глава 25
Тимофей Беспалый вышел на пенсию около десяти лет назад, и теперь в нем невозможно было признать прежнего начальника Североуральской колонии строгого режима, который когда-то славился строгостью и даже жестокостью: при одном движении его бровей у заключенных от страха шевелились волосы на темени.
Тимофею Егоровичу уже перевалило за восемьдесят, но выглядел он на шестьдесят, и в Североуральске поговаривали, что старик даже не утратил мужской силы и частенько захаживает к буфетчице автовокзала Тоне, разбитной сорокалетней бабе, три года назад потерявшей мужа-шофера.
Он не менял своего привычного режима, сложившегося за долгие годы лагерной службы: вставал рано, ложился поздно и, как и в молодые годы, продолжал баловаться двухпудовыми гирями. Единственное, чего ему не хватало, так это сына, который сутками пропадал в колонии, будто сам отбывал там срок.
Любовь Тимофея Егоровича к Александру не притупилась с годами, и если он не виделся с ним хотя бы сутки, то испытывал нешуточное беспокойство. Александру же Тимофеевичу было известно, что после смерти матери три года назад у отца-пенсионера появился страх одиночества, и поэтому сын старался навещать старика как можно чаще. Иногда Александр жил в отцовской квартире по несколько дней, и в этот период старик преображался, своими чудачествами напоминая шестнадцатилетнего подростка. А когда подходил срок расставания, Тимофей Егорович вел себя как капризный ребенок, у которого отбирали любимую игрушку.
В тот день Беспалый-младший пришел неожиданно рано. Он крепко пожал отцу руку и молча прошел в комнату.
– Отец, – сказал Александр, сев в мягкое кресло и похлопывая ладонями по подлокотникам. – Сегодня я узнал кое-что… Ты мне мало рассказывал о своей прошлой жизни, а она ведь, оказывается, у тебя была непростой.
Беспалый– старший нахмурился:
– Что ты имеешь в виду?
– Ты ведь знаешь Муллу? – спросил в лоб Александр.
Тимофей Егорович мгновенно сгорбился и как-то усох, на глазах превратившись в глубокого старца, разбитого множеством болезней.
– Ах вот оно что! А Мулла у тебя еще сидит?
– Сидит, куда ж ему деться. Он на зоне смотрящий. То есть, конечно, смотрящий номинально другой заключенный, но Мулла – самый авторитетный. Ты давно с ним знаком?
– Давно. Муллу я знаю… с конца двадцатых. Мы с ним были когда-то большие друзья. Записано ли у вас в деле, что его настоящее имя Заки Зайдулла?
Мы когда– то вместе беспризорничали в Москве. Я же не всю жизнь командовал этой колонией. Мне тоже пришлось хлебнуть лиха вот так! – Старик чиркнул большим пальцем по сморщенной шее. – Я сиротой рос. Приходилось даже воровать – с голодухи чего не сделаешь!
– Отец, ответь мне еще на один вопрос, – осторожно произнес Александр.
– Слушаю тебя.
– Когда ты потерял пальцы на левой руке? Тимофей Егорович нахмурился. Он даже не попытался скрыть, что вопрос ему неприятен. Сын невольно задел незажившую рану в его сердце.
– Мулла тебе и об этом рассказал?
– Да.
Тимофей Егорович тяжело вздохнул:
– Ты можешь сделать мне одолжение, Сашок?
– Все, что угодно, отец!
– Я хочу встретиться с Муллой. Устрой мне с ним свиданьице.
– Сделаю, отец!
Тимофей Егорович Беспалый проработал в Североуральской колонии без малого сорок лет. При нем строились новые бараки, вышки, ограда, и зона превратилась в крепость, способную выдержать многомесячную осаду. Здесь ему были знакомы каждый столб, каждая доска, и он никогда не думал, что ему придется входить в зону в качестве посетителя.
– Пойдем ко мне в кабинет. Там ты почувствуешь себя увереннее. – И Александр повел отца по длинному коридору, по которому гулко раскатывалось эхо шагов. – Насколько мне известно, это был и твой кабинет. – Он распахнул перед Тимофеем Егоровичем тяжелую металлическую дверь.
Беспалый– старший на мгновение остановился на пороге.
– Дела давно минувших дней… – отозвался он каким-то чужим голосом.
Это помещение ему было очень хорошо знакомо. Было время, когда он являлся сюда в первый понедельник каждого месяца, садился за стол и терпеливо дожидался, когда введут заключенного.
Ровно в двенадцать ноль-ноль дверь открывалась, и в сопровождении двух охранников-старослужащюм приводили «полосатика». В те годы Тимофей Егорович был лагерным палачом и приводил в исполнение смертные приговоры. Его всегда удивляло, что смертники умирали без борьбы, они выглядели отрешенными и безучастными ко всему. Впрочем, если разобраться, ничего странного в этом не было, – они уже настолько привыкли к мысли о близкой смерти, что пулю в затылок воспринимали как долгожданное освобождение.
Последний расстрел Тимофей Егорович помнил так отчетливо, словно он состоялся не сорок лет назад, а накануне вечером. В тот день он облачился в парадный китель с орденскими планками. Так майор Беспалый одевался только по праздничным дням. А тот день был именно таким. Тимофей Егорович собирался в командировку в Москву…
В Североуральск смертников привозили со всего Союза. Среди заключенных беспаловская зона пользовалась дурной славой. Прежде чем войти в нее, каждый зек трижды крестился и шептал про себя молитву.