Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
Арсений снова задумался. Мог ли быть искомым упырем - вообще одним из троих - Всеволод Ратиев? Точно ли разорён Энгельгардт? По отношению к ним Корвин-Коссаковский просто верил глазам и рассказу графини Нирод, а между тем... точны ли сведения графини? И Ратиев... Красота нужна обольстителю Клодию, но зачем она упырю Цецилию или мертвецу Постумию?
Господи, помоги, подскажи! Арсений нервничал и злился на собственное недопонимание, называл себя идиотом и плохо спал ночью. Ему все мерещились какие-то кошмарные призраки, подкрадывающиеся к девицам и разрывающие их на куски, а где-то на задворках сознания звучал тихий напев флейты и заведенной монотонной шарманкой звенели слова: "Augustin, Augustin, leg' nur ins Grab dich hin! Oh, du lieber Augustin, аlles ist hin!.."
Он просыпался в холодном поту.
Понедельник не принёс новостей о гостях графини Нирод, зато во вторник у Марии Вениаминовны побывали Александр Критский и Аристарх Сабуров, и снова - Макс Мещерский и Протасов-Бахметьев. Мещерский пригласил Лидию с Ниной на прогулку, но девицы сослались на боязнь простудится: на дворе и вправду сильно похолодало. Княгине показалось, если бы девиц на прогулку пригласили Сабуров или Критский - им бы любой мороз был нипочём, но оба они всего-навсего засвидетельствовали своё почтение хозяйке дома, её очаровательной дочке и племянницам. Критский осведомился об адресе князя Любомирского, а Сабуров и вовсе ни о чем не спросил, только сообщил, что собрался на службу в Исаакиевский.
Тут случилось чудо. Лидия, до того не выносившая посещений церкви, вскоре после ухода Сабурова попросила карету и поехала в храм. Кучер Палецких на вопрос Корвин-Коссаковского, куда он возил барышню, ответил, что как раз к Исаакию. Девица была на службе. Потом вышла из собора с тем барином, который до этого визит делал, но он распрощался с барышней, в карету её посадил, а сам в своём экипаже уехал.
Корвин-Коссаковский подумал, что почти вычислил Клодия Сакрилегуса, и, по удивительной случайности во вторник, отправившись вечером поужинать в "Додон", Арсений Вениаминович наткнулся на Аристарха Сабурова, заглянувшего туда с той же целью.
Здесь Корвин-Коссаковский вполне разглядел молодого красавца. Безупречная строгость бледного лица приводила на память застывшую мертвенность мрамора, высокий лоб имел небольшие впадины на висках, нос, почти лишенный переносицы, делал его похожим на римлянина, но глаза напоминали колеблющуюся ряску тины лесного болота, по глубине радужной струилась, точно дымка затухающего костерка, мутная поволока. Он был, на взгляд Корвин-Коссаковского, или упадочно красив или волнующе некрасив, но лицо его приковывало взгляд. "Умён, запредельно умён, и прекрасно это знает", пронеслось в мозгу у Арсений Вениаминовича. "Законы и ограничения для такого ничто. Они помимо него. В голове бездна...или кавардак... или истина. Спрашивать ему некого - да и не о чем. Ответы есть на все, но никому не удостоит сказать и слова..."
Но Сабуров удостоил его не только словом, но и радушным вниманием, пригласил к себе за столик, оживлённо заговорил о бале у графини, о Протасове-Бахметьеве, сделавшем ему визит, о своих планах поездки в Париж.
Корвин-Коссаковский внимательно слушал, вглядывался в красивые черты, пытаясь рассмотреть за ними дьявольский лик Клодия Сакрилегуса, но не видел ничего, кроме чарующей улыбки лощеного аристократа. Разговор был спокоен и мягок, но неожиданно Корвин-Коссаковский решил, что глупит, пытаясь подстроиться под собеседника и быть ему приятным. Он подумал о том, что до того часа не приходило ему в голову: кем должен представиться оборотень? Человеком высокой порядочности или распутником? Разумеется, озарило его, упырь должен проповедовать принципы высокой морали, а не шляться по Яхт-клубам да блудным домам. Притвориться нравственным ему необходимо. Стало быть, глупо было затевать разговоры о нечистой силе, но нужно было понять, как мыслит этот красавец.
– А вы, как мне сказали, служите в Департаменте полиции?
– тем временем вежливо осведомился Сабуров, - Криминальная полиция?
– Нет, полицейские ребусы я решал только в ранней юности.
– Корвин-Коссаковский опустил глаза и потёр виски.
– Однако хотел бы спросить, - продолжил он резче и жестче, - по вашему адресу в Париже и в Питере несколько раз роняли слово "выродок". За что?
Сабуров, казалось, ничуть не был задет, он рассмеялся и пожал плечами.
– Мы живём в мире двойственных оценок и суждений, двоятся слова и мысли, разнятся намерения и поступки, противоречивы чувства, раздваивается мораль, и только холодная логика еще оставляет нам шанс ухватиться в этом шатком мире за что-то основательное. Мой ум бесстрастно намечает цель и диктует кратчайший путь к ней. Я искренне недоумеваю, когда мне говорят, что я переступаю через людей. Это неверно. Я просто не беру их в расчёт.
Корвин-Коссаковский оценил мертвяще-честный самоанализ Сабурова. Он, по крайней мере, не лгал, и Арсений, не комментируя слова собеседника, неторопливо и рассудительно проговорил:
– Мне кажется, искажения интеллекта сегодня превосходят все остальное вчетверо, - Корвин-Коссаковский презрительно махнул рукой.
– Суждения могут быть истинными и ложными, стало быть, суждение есть согласие с истиной как с точным представлением о том, что есть или может быть. А это представление будет искривлено, если крив я сам. Если я завистлив, я никогда не признаю никого гением, хоть схвати он на моих глазах звезду с неба, если я - горделив, я никого не сочту умным и равным себе, если же я - подлец, я ни за кем никогда не признаю чистоты и праведности, но провозглашу их глупостью и наивным недомыслием... Постижение истины - дается не разумом, оно открывается нам настолько, насколько истинны мы сами. Вот что забыл наш мир.
Сабуров усмехнулся.
– Но есть же и критерий достоверности: умение отделять отчетливое от смутного - вот искусство непогрешимости.
– Если нет критерия истины, как же вы поймете, что отчетливо, а что смутно?
Сабуров снова улыбнулся ему.
– В логическом мышлении мысли предписан самый жесткий тип истинности - закон, а все, что не подходит под него, отметается. В том числе и мелкие частности.
Корвин-Коссаковский кивнул. Пока этот человек высказывал не самые высокие мысли.
– На практике ум неизбежно подменяет истину "сподручностью" идей, и в итоге, - глупостью называется мнение, противоречащее тому, что думаем на этот счёт мы сами, а самоочевидной истиной - то, что очевидно для нас и ни для кого больше.
– Правильно ли я уяснил?
– всколыхнулся вдруг Сабуров, почему-то вспыхнув, - вы намекаете, что подлец и Истина несовместимы? Как гений и злодейство? Что пока человек остается подлецом, он не может правильно рассуждать?
– Э... нет. Он может обронить верное суждение, основанное на четырех принципах логического мышления, на опыте, чистом разуме, авторитете или традиции. Он может сказать, что на улице дождь, и это суждение может быть истинным. Он может верно цитировать классиков и верно сопоставлять их мнения, он может даже развить цепь безошибочных логических суждений, а уж математически и вовсе может мыслить безупречно. Но он неизменно исказит суждение там, где речь пойдет о высшей Истине. Дурак не может рассуждать умно, подлец - истинно.
Брови Сабурова сошлись на переносице.
– Стало быть, ум, основанный на законе логики, всегда будет искажаться, когда речь идет о морали?
Корвин-Коссаковский уточнил:
– Ровно настолько, насколько искажен рассуждающий.
– Интересно, - протянул Сабуров, он, казалось, подлинно задумался, - я сам часто замечал, что одно и то же явление обозначается разными дефинициями, а для абсолютно разнящихся сущностей используется одинаковое определение. Но вы - о другом, как я понимаю.