Обратный отсчет
Шрифт:
– Как! Первый шаг мы сделали – землю купили. А дальше будем искать, как сумеем. Наше от нас не уйдет – он где-то на участке! В записке прямо сказано – «здесь схоронено добро казначея Фуникова и его жены и добра князя Афанасия Вяземского частица малая». Это брат Фуниковой, он тоже был любимцем Ивана, царь только из его рук лекарства принимал. Тоже казнен в тот год. «Здесь схоронено» – точный перевод. Значит, совсем рядом. Во всяком случае, Люда знала, что делала, покупая именно этот участок. Говорю тебе – она знала точно, только, по-моему, не все мне говорила!
– Гениально, – прошептала Марфа, не в силах выпустить из рук клочок бумаги. Дима отнял его и спрятал под обложку паспорта. – Вот этот Бельский
– А нос у него был длинный! – подхватил Дима и вдруг осекся. Ему сделалось не по себе, и он не мог понять, откуда пришло это ледяное дуновение, погасившее охватившее его возбуждение. Они говорили о том, что напрямую касалось пропавшей Люды, они смеялись, острили… И кто из них по-настоящему думал о ней? Он сам? Марфа? Дима взглянул на нее – та самозабвенно замерла, уйдя в какие-то радужные мечты. Наверняка о кладе – о чем же еще? «Она уже мысленно считает эти деньги, по лицу видно. Вот это хватка!» Он признался еще и потому, что ему очень хотелось посмотреть на реакцию Марфы. Все-таки она успешная карьеристка, а значит, не склонна к химерам и не должна верить в сказки. И вот – поверила, даже ни разу не усомнилась.
– Я согласна с тобой – этот ее старый знакомый не Бельский. Иначе бы тот не продал дом! – заявила женщина, опомнившись от своего сладкого оцепенения. – Ну и что ты теперь будешь делать без Люды?
– То же, что и с ней. Найду клад. Средства у меня есть – двадцать пять тысяч долларов. Более чем достаточно. Владелец – я один. Могу делать с участком все, что захочу.
– Возьми меня в долю! – Марфа говорила напористо и твердо – она почти приказывала. – Ты не представляешь, что тебя ждет! Могут потребоваться дополнительные расходы! Черт, просто из порядочности возьми, в конце концов, я с тобой сплю!
– Очень порядочно, нечего сказать! – фыркнул он. – Особенно по отношению к Люде! Я возьму тебя только в том случае, если она согласится!
– О черт! – снова выругалась она. – У тебя же с ней все кончено! Вы просто деловые партнеры! В конце концов… Дом-то твой! Ты ее можешь попросту выпнуть, если она сунется с претензиями! А я выплачу ей ее долю! Сколько? Двадцать пять? Хоть сейчас!
Ее глаза горели лихорадочным блеском, губы подрагивали – она даже говорила прерывисто, нечетко. Диму снова обдал неприятный скользкий холодок, на этот раз он знал, что тому причиной. ТАКОЙ Марфа ему категорически не нравилась.
– Давай обсудим это, когда Люда вернется, – сухо сказал он, открывая дверь ванной. – Куда ты? За мной? Я собираюсь принять душ и лечь спать.
– Да, конечно, – засуетилась она, придерживая дверь. – Но скажи – ты не против, чтобы я участвовала? Ты лично – не против?
– Все это затеяла Люда, пусть она и решает, будешь ты с нами или нет. Ты вообще собиралась открыть ей глаза на нашу измену. Может, она вообще нас обоих попросит…
– Только не тебя, я же говорю! Владелец участка – ты! Пусть только попробует возражать – сама узнает, где выход!
Он хлопнул дверью и заперся. Пустил в ванну воду, присел на бортик, взглянул на себя в зеркало. Свое осунувшееся лицо с выступившей за стуки щетиной его не порадовало. Он отвел взгляд: «Марфа предлагает настоящее свинство, а я слушаю. Конечно, я так не поступлю, но у меня нет сил ее оборвать. Потому что я с ней сплю? Что я за тряпка! И при чем тут она? Что за авантюра? У нее работа, она, в конце концов, начальница и не может бросить фирму! А ее Эрик? Хоть бы вспомнила о нем!» Он как будто наяву услышал спокойный, чуть насмешливый голос Люды,
«Но Люда ничего не говорила о ее жадности. Какая жадность – она бросила шикарную квартиру, не сдала ее, а могла бы грести деньги, не шевельнув и пальцем! Пустила нас жить бесплатно… И сейчас готова дать денег. Знает, что рискует, и прямо навязывает их. Может, тут тоже играет роль честолюбие? Найти клад времен Грозного – вот что ее язвит! Ведь есть порода людей, которые только и ищут, где бы им победить. Этакие спортсмены, чемпионы… Если она из таких, с ней надо быть поосторожней – загонит, а то и затопчет!»
Ванна быстро набралась, он бросил в воду горсть ароматической соли и, раздевшись, погрузился по самый подбородок. Мысли, как всегда в горячей воде, потекли медленнее и спокойней. «В конце концов, я не сказал ни «да», ни «нет». Я с ней сплю, живу в ее квартире – я не могу ей грубить! А перед Людой мы оба виноваты одинаково!» И нырнул с головой, чтобы отогнать внезапное и четкое видение – грустное бледное лицо бывшей подруги, ее укоризненный и пристальный взгляд, который как будто нашел его откуда-то издалека и заглянул прямо в беспокойную, мятущуюся душу.
Даша стоит на цыпочках у крохотного, высоко пробитого в стене окошка, ловя пересохшими губами свежий рассветный воздух. Эту ночь девушка снова не ложилась – ко сну не тянуло, как не тянуло и к еде. Со времени своего заточения с матерью в монастырь Даша ела, пересиливая себя, только чтобы не свалиться и не оставить умирающую мать без присмотра. Их привезли сюда связанных, на простой открытой телеге, где не было даже гнилой соломы для подстилки. Измученная пытками мать страшно страдала, когда телегу подбрасывало на ухабах – и так всю бесконечную, ужасную дорогу от Москвы до Хотькова. Даша уложила тогда ее голову к себе на колени, старалась прикрыть ее от палящего солнца своей разорванной одеждой, осмелилась попросить у стрельцов воды, но ее назвали сукой и сукиной дочерью, а воды не дали. Она боялась, что мать приедет в монастырь уже мертвой, но та все жила. «Себе на страдание! – как прошептала она, очнувшись и увидев себя в низкой келье, на дощатой голой лежанке. – Молись, Даша, молись!»
Она и молится каждую минуту, которую удается урвать от сидения возле матери. Как только та забывается горячечным, бредовым полусном, Даша бросается ничком на ледяной каменный пол и, раскинув руки крестом, слезно молит Богородицу о матушкином исцелении. Слезы тогда льются ручьем – все слезы, которые она не смеет выплакать перед умирающей матерью. Изредка к ним в келью заходит старуха в черном клобуке, пристально и без всякого выражения оглядывает Дашу, бросает взгляд на стонущую больную и молча жует беззубыми деснами. Старуха молчалива, она лишь знаками манит Дашу в трапезную, где той дают деревянную чашку пустых щей или каши для матери – той, как тяжелобольной, разрешается есть в келье. Но еда возвращается почти нетронутой. Лицо старой монахини день ото дня становится все тверже и суровее, и она все пристальнее поглядывает на Дашу. Та боится ее, как боится здесь всех. У матери, напротив, порой являются странные надежды на облегчение их судьбы. Она еле слышно поверяет их на ухо склонившейся дочери. Ее дыхание стало горячим, болезненным и пахнет тяжело – у матери, как сказала другая монахиня, бывшая тут за лекарку, от пыток «загнила кровь».