Обратный перевод
Шрифт:
Тем не менее что-то говорит и против такой ошибки. В юные годы Т. Фонтане, который сам не получил высшего образования, вращался в кругах леворадикальной университетской молодежи [5] , к кругу которой принадлежал и названный в тексте Иоганн Георг Гюнтер (1808–1872): «<…> в 1848 и в 1849 году он еще оставался в Германии и был членом Франкфуртского парламента. Однако вскоре после этого — после расстрела родственника его Роберта Блюма в Вене и майских сражений в Дрездене почва у него под ногами стала слишком уж горячей — он покинул Германию и отправился в Америку. Там, как и многие эмигранты, он стал врачом и, как гомеопат, творил чудеса [6] . Незадолго до смерти Гюнтер, вернувшись в Германию, повидался еще с Теодором Фонтане.
[5]
См. об этом статьи K. Шютце: Sch"utze C. 1) Fontane und Wolfsohn: Unbekannte Materialien// Fontane-Bl"atter. Bd. 2. Ns. 3. 1970. S. 151–171; 2) Fontanes «Herwegh-Klub» und die studentische Progressbewegung 1841/42 in Leipzig//Ibid. Bd. 2. H. 5. 1971. S. 327–339; 3) Zur Datierung der beiden nach Russland geschickten Gedichte Fontanes // Ibidem. S. 368–370.
[6]
Fontane T. Op. cit. S. 91.
Среди
[7]
О В. Вольфзоне см.: Чичерин Б. Н. Воспоминания // Русское общество 40—50-х годов XIX в. / Сост. С. П. Чернов. М., 1991. Ч. II. С. 14–15; Алексеев М. П. Белинский и славянский литератор Я.-П. Иордан: К вопросу об известности Белинского на Западе и у славян в 40-е годы XIX в. // Лит. наследство. Т. 56. М., 1950. С. 437–470, особ. 461–462; Цигенгейст Г. Герцен в Германии сер. XIX столетия // Проблемы изучения Герцена. М., 1963. С. 339–347, особ. 343–345; Данилевский Р. Ю. «Молодая Германия» и русская литература. Л., 1967. С. 156–157; Reuter H.H. Fontane. Berlin, 1968. S. 152. Fontane T. Op. cil. S. 93.
В. Вольфзон и оказался на какое-то время во главе кружка молодых людей, к которому принадлежал Фонтане: «Все мы без малейшего исключения были молодыми людьми с самыми тривиальными манерами. Вольфзон, напротив, был “барином” <·.-> Он, что, естественно, тоже весьма нам импонировало, уже немало чего издал, в том числе и альманах <…>*; «предметом своих занятий он избрал историю литературы».
«Его подлинной областью была вся беллетристика немцев, французов и русских. Понятное дело, Россия, когда он читал нам свои доклады, стояла для меня превыше всего, причем я говорил себе: «Вот это возьми с собой, — возможно тебе придется еще ждать лет сто, пока тебе поднесут так — прямо на тарелочке — русскую литературу» [8] . Под влиянием таких впечатлений Фонтане пытался даже учить русский язык.
[8]
Ibidem. S. 94.
«Из русского языка ничего не вышло; что же касается русской литературы, то тут я уже не отпускал, и, начиная со старика Державина, через Карамзина и Жуковского, передо мною прошли Пушкин, Лермонтов, Павлов, Гоголь. Добрая часть того, что излагал тогда Вольфзон, осталась у меня в голове, особенно от трех поэтов, названных последними, — Лермонтов был моим особенным любимцем, — так что, пусть все и было всего лишь пробой в малых дозах, я на своем жизненном пути повстречал лишь очень немногих, кто знал тут больше меня* [9] .
[9]
См. фундаментальную книгу Ф. Зенгле об эпохе бидермейера, где «мировой скорби* уделено первостепенное внимание (см. по указателю): Sengle F. Biedermeierzeit: Deutsche Literatur im Spannung? Verh"altnis zwischen Restauration und Revolution. Bd. 1–3. Stuttgart, 1971–1980.
Появление . Ф. Павлова в компании Пушкина и Лермонтова, может быть, и покажется сейчас кому-то странным, однако именно эта фамилия говорит нам о том, что картина русской литературной жизни рисовалась достаточно объемно и в подробностях; в конце концов В. Вольфзону безусловно не приходилось выходить за пределы того, что можно было бы назвать наиновейшей русской литературой, свидетелем истории которой он был сам, несмотря на свою молодость, — это почти неповторимая ситуация, этим она и ценна. Фонтане мог узнавать от Вольфзона всякие детали русской журнальной жизни, — возможно, такие любопытные и ценные штрихи ее повседневного протекания, которые так и не были запечатлены ни в каких текстах.
Таким образом, если бы мы теперь поверили рассказу старого Фонтане из дней его молодости и предположили, что тут нет ошибки памяти, то, отнесясь к нему с полнейшей буквальностью, мы должны были бы первым делом констатировать, что существуют два понимания «нигилизма* — как невежества вообще и как какого-то русского нигилизма, который значит нечто иное.
Вот в таком несколько неопределенном промежутке между нигилизмом-невежеством и нигилизмом-иксом и необходимо производить некоторые поиски, причем сразу же следует сказать, что сегодня можно только объявить об их начале. Увы! о содержании разговора И. Г. Гюнтера с Фонтане, когда оба собеседника, по буквальному выражению писателя, «перебрали целые миры, перепрыгивая с пята на десято», мы никогда ничего не узнаем. Ограничивая же поле будущих поисков, мы должны с самого начала предположить, что русским нигилизмом в разговоре был
[10]
См.: Чернышевский H. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы / Изд. А. А. Жук. М., 1984. С. 210–211.
этим словом. С другой же стороны, одновременно с тем, никак нельзя не обратить внимания на то, что к этому времени (1844) в немецком вовсе не зафиксировано понимание «нигилизма» в смысле простого «невежества, полного незнания», — все-таки в немецком языке жило что-то вроде памяти о смысловой наполненности этого слова, даже о некоторой мыслительной переполненности, какая произвела его на свет. Напротив, «нигилизм» в совершенно стершемся значении и в функции «просто» бранного слова, если я не ошибаюсь, впервые появляется именно в России. Все это и обязывает нас обратиться сейчас к русским текстам, где встречается «нигилизм».
Как было известно уже давно, слово «нигилизм» громко прозвучало в русской литературе в 1829 году в статье Н. И. Надеждина, опубликованной им в «Вестнике Европы». Статья эта называлась «Сонмтце нигилистов». Благодаря же Н. Г. Чернышевскому, который вспомнил выступление Н. И. Надеждина и кратко прореферировал его в своих «Очерках гоголевского периода русской литературы» (1856), в их четвертой статье (главе), память об этом раннем тексте Надеждина никогда полностью не исчезала из русского культурного сознания [11] . Зато реферат Н. Г. Чернышевского был не вполне корректен — и, не без внутренних оснований, тенденциозен.
[11]
См. о нем: Козмин Н. К. Николай Иванович Надеждин: Жизнь и научнолитературная деятельность. 1804–1836. СПб., 1912; Каменский 3. А. Н. И. Надеждин: очерк философских и эстетических взглядов (1823–1836). М., 1984; Манн Ю. В. Русская философская эстетика. М., 1969; Русские эстетические трактаты первой трети XIX века / Сост. 3. А. Каменский. Т. 2. М., 1974. С. 417–507 и комм.: С. 626–634; Столович Л. И. Красота, добро, истина: очерк истории эстетической аксиологии. М., 1994. С. 307–314.
Восстановим некоторые факты. «Сонмище нигилистов» было вторым существенным выступлением в печати начинавшего тогда фило-софа-эстетика Н. И. Надеждина (1804–1856) [12] , — первым была статья «Литературные опасения за будущий год», опубликованная в ноябре 1828 года в том же «Вестнике Европы» и переизданная в единственном новом издании статей Надеждина, замечательно подготовленном Ю. В. Манном [13] . «Сонмище нигилистов» напечатано в том же журнале в январе 1829 года и с той поры никогда не переиздавалось. Ранний Н. И. Надеждин связал свою судьбу с «Вестником Европы», выходившим под редакцией М. Т. Каченовского; дни журнала были уже сочтены, а позиция его редактора была достаточно архаичной и двусмысленной. Как можно сейчас видеть, начав сотрудничать в журнале, Надеждин вполне отождествил свои взгляды с направлением журнала и внутренне был вполне готов к тому, чтобы это сделать. Что это значило? Прежде всего надо было проводить антиромантическую линию, какая была на- j чата в журнале еще в 1819 году, на заре русской дискуссия о романтиз- ' ме, и такая линия, как можно предположить, отчасти соответствовала личным эстетическим взглядам Надеждина, в позднейшей деятельности которого можно небезосновательно усматривать тягу к известному опосредованию классического и романтического [14] ". Это влекло за собой, далее, однозначно негативистское отношение к немецкой идеалистической философии и эстетике, к Шеллингу и его школе, и вот это второе обязывало Надеждина в еще большей степени, чем общая антироманти-ческая установка, по той причине, что как серьезный эстетик он не про-
[12]
Надеждин Н. И. Литературная критика. Эстетика / Изд. Ю. В. Манн. М., 1972.
[13]
Уже А. Н. Пыпин писал: «Выступивший противником романтизма и его теоретического защитника Полевого», Надеждин «действовал однако вовсе не в смысле защиты литературной старины, а в том смысле преобразования и расширения литературы, в каком раньше действовал сам Полевой и романтическая школа» (Пыпин А. Белинский, его жизнь и сочинения. СПб., 1876, Т. 1. С. 97; цит. по: Козмин Н. К. Очерки из истории русского романтизма: Н. А. Полевой как выразитель литературных направлений современной ему эпохи. СПб., 1903, С. 440); сам же Н. К. Козмин говорит о несомненном «сходстве в литературных воззрениях» Н. Полевого и Надеждина (С. 453).
[14]
Чернышевский Н. Г. Указ. соч. С. 210.
ходил и не мог проходить мимо немецкого идеализма, мимо школы Шеллинга, у которой учился и из которой черпал свои познания. И, наконец, третье: участвуя в журнале, Надеждин должен был поддерживать и некоторые специфические приемы принятой тут критики, разделять ее тон. Вот об этом последнем приходится говорить с глубоким огорчением, потому что приемы заведенной тут критики совершенно не чуждаются самой низкопробной пошлости, распущенности и развязности — все это оставило тяжелейший след в русской публицистике XIX столетия.