Обречённая воля

Лебедев Василий Алексеевич

— А я думал, вино… — улыбнулся он хозяйке благодарно.

— Да что уж смешивать заморское пойло с добром!

Некрасов передал пустой ковш жене, подошёл вплотную к лошади.

— Ну, давай, односум… — тронул он колено Булавина.

Тот наклонился, и они коротко, по-мужски, обнялись.

— Помни: жалковать об тебе станем!

— На Покров приеду того году! — крикнул Булавин, уже стегнув аргамака арапником.

В ответ на его густоголосый выкрик, на топот лошади, устремившейся к воротам, гулко залаяли есауловские собаки.

16

Лошадь выбралась на дорогу по жёсткой крошке прибрежного плитняка, и не успел Булавин приободрить её мелкокрученым арапником, как она сама пошла ёмким намётом. Замелькал по обе стороны бурьян, в пяти

саженях заволочённый туманом. Надавила на лицо знакомая гладь встречного ветра.

«Не наткнуться бы на гулящих в этаком тумане…» — мелькнула невольно мысль.

Оглянулся назад — чуть темнело в низине, под берегом, сжатое расстоянием пятно Есауловского городка, а дальше, на той стороне невидимого за туманом Дона, угадывалась бескрайняя, бесплодная и дикая песчано-глинистая степь. Редко кто отваживался один выезжать туда, так же как и в крымскую сторону, но ныне наступили такие времена, что и тут, в Придонье, столько развелось разного люда гулящего, что никаким Христом не отмолишься от них, одна надежда на добрую лошадь да на острую саблю… Булавин тронул ладонью тёплую шерсть лошади, прикинул расстояние, — понял: разогрелась в меру, теперь сама ровняет бег, он только изредка, и то для острастки, подымал арапник.

«А надо бы, ой как надо побывать в Астрахани! — размышлял он, вглядываясь вперёд. — Верно твердил Игнат: оглядеться надо поначалу… Эх, только бы зиму перезимовать!»

Он вспомнил, что нынче зима будет неласковой, пожалел, что сорвал семью с места, а теперь предстоит жаться в отцовском курене. Теперь только смотри, как бы братова баба не поцапалась с его Анной. Однако он прикинул, сколько соли переправил в прошлые годы и нынче, сколько сделал добра им в делах великих и малых, решил, что если они и поживут зиму вместе — беда невелика. Теперь, когда он в уме примирился с житьём в Трёхизбянской, ему ещё сильнее захотелось увидеть сына. Микитка, как он называл его, должно быть, нахлобучил на светлую головёнку батькину старую трухменку, наточил в кузнице обломок сабли и носится по станице с ребятнёй. Помнят там Булавиных с той поры, как дед с Волги пришёл. Помнят…

Впереди из поредевшего тумана, саженях в тридцати, показался всадник. Булавин прищурился, наклонясь вперёд, — ещё один. Встречные, должно быть, заметили Булавина. Выровняли лошадей, один выправил по левую сторону дороги, второй — по правую.

«Нехорошо…» — подумал Булавин. Невольно провёл пальцем по ремённому темляку сабли.

— Э-гей! — окликнул он, но впереди не отозвались.

«Надо бы посторониться…» — подсказывал холодный рассудок, но натура не давала: рука, державшая повод, словно окостенела.

Встречные были уже близко, и хотя трудно было рассмотреть лица, Булавин сразу узнал ногайцев по их посадке: оба сидели, свесясь на правый бок лошади. Теперь раздумывать было бесполезно. Булавин выпрямился и, сидя по привычке правым боком вперёд, подстегнул лошадь, но рука тотчас освободилась от арапника и легла на рукоять сабли. Лошадь ринулась между ногайских лошадей, чья-то из них всхрапнула от неожиданности, и Булавин заметил, как резанули по лицу узкие бритвы ногайских глаз.

Через минуту, а может, больше, когда топот коней затих за спиной, Булавин почувствовал, как ныло его тело от непонятной усталости и пот холодной росой осыпал весь лоб и неприятно клеил под мышкой рубаху.

Туман между тем расходился. Справа, заходя за спину, подымалось солнце, обещая бодрый осенний день. Степь постепенно углублялась, обнажая вдали сутулые, поросшие всё тем же серым бурьяном бугры. Раза два мелькали в осенней, не успевшей подняться на последних дождях траве, человеческие кости, да над проседью низкорослой полыни стрельнула поперёк дороги дрофа, дёргая головой.

Часть вторая

1

В Европе ещё не приумерили смех над Петром I за его поражение под Нарвой в 1700 году, ещё продолжала ходить по царствующим дворам ироническая медаль с изображением русского царя, убегающего от Карла XII без шляпы, а при дворах уже появились новые анекдоты. Рассказывали, как

по-мужичьи жаден он на работу, как скуп, как отвратительно невоспитан и будто бы кидался костьми с тарелок, когда обедал у прусских курфюрстин. Он действительно имел с детства привычку метать кости собакам во время обеда, но в Пруссии, как ему казалось, этого не делал. Однако все эти анекдоты, сплетни и сама медаль, дошедшая до Петра уже после того, как он взял в прошлом году Нарву, не только не повергали его в унынье, но, напротив, разжигали в нём неуёмную страсть к деятельности, желание доказать Европе ещё большую жизнеспособность и силу русского государства, и в то же время никто, как Пётр, не понимал всей трудности сложившегося положения — и внутреннего, и внешнего — в эти решающие годы затянувшейся войны со Швецией. Как жить? Как воевать дальше? — вокруг этих вопросов неустанно билась мысль Петра. Его немощные союзники — польский король Август, которого ненавидела без малого вся Польша, да игрушечная Дания — они, эти союзники, были только лишней заботой да финансовой обузой, и не случайно Пётр убеждался в удивлявшем всех парадоксе: один на один, без союзников, Россия воюет со Швецией лучше. Пусть не было ещё генерального сражения, но в мелких стычках мужала русская армия, полнилась пушками, полками, флотом, и если бы — постоянно думал Пётр — навести порядок на Руси, собрать бы её расплёсканные силы в единый кулак — не гулять бы скандинавскому выскочке по Европе, не творить бы ему свою волю. Но Русь возбуждала граничившую с отчаяньем ненависть и надежду. Порой после пера, коим подписывался под очередным указом, хотелось взяться за палку и крошить всех и вся за смрад и неустрой жизни, за темноту и невежество, за казнокрадство и мздоимство, чтобы встряхнуть, разбудить, перевернуть эту влюблённую в самое себя косную жизнь. Но что, что для этого надо? Одних париков да короткополого немецкого платья тут мало. Что толку, что Меншиков, подлец, навострился носить пудреный парик, всё равно и из парика глядит воровская морда, ладно ещё, хоть храбр да вынослив. На таких, как Меншиков, можно хоть положиться порой, а вон Паткуль, ливонский пройдоха по всей нутряной амуниции, и сосватал в фельдмаршалы ещё такого же — Огильви! Вот сиди и ломай голову: когда, где, при каком сражении предаст тебя это немецкое племя? А и без них нельзя. Никак нельзя. Обидчивые, заносчивые, толку от них пока на медную деньгу, а уж все православные праздники оприметили и у каждого праздника ждут царёву посылку — одаривай их, златолюбцев!

1705 год прошёл для Петра в постоянных, уже никого не удивлявших разъездах по огромной стране, с её лесами, топями, бездорожьем. Встретив Новый год в Москве — теперь, после утверждения нового стиля — 1 января, он через несколько дней, на праздник крещенья, отстоял в Архангельском соборе богослужение, прослушал проповедь митрополита, побывал в алтаре и произвёл тем самым впечатление необычайно благочестивого, вернувшегося в лоно церкви государя, но потом собрал свой всешутейный собор и закатил такой пир во дворце Бахуса, у Лефорта, какого не видел стольный град с той поры, как бражничал царь перед казнью стрельцов.

В феврале Пётр отправился в Воронеж, проработал там целых два месяца, и пока московские сплетники судили его за последние разгулы, он ходил по верфям в робе, с чёрными от смолы руками, дрался с мастерами, радовался работе и спустил на воду восьмидесятипушечный корабль «Старый дуб». Прежде чем уехать, осмотрел мачтовый лес на корню, проверил пилёные материалы, прикинул всё это на бумаге, расспросил о работных людях и под конец велел примчавшемуся из Азова адмиралу Апраксину через год спустить на воду десятка два судов.

— Государь! То немочно исполнить! — взмолился Апраксин, из выкаченных глаз его до второго подбородка проползли слёзы.

— Велю исполнить! — вспыхнул Пётр. Он стоял у дымящихся брёвен, пахнущих бараньим салом, по которым только что сошёл на воду «Старый дуб».

— Премилостивейший государь! То немочно исполнить, понеже работные люди бегут!

Пётр знал об этом. Он всегда обходил этот вопрос, боясь прикоснуться к нему, будто к старой ране, на которую не годен никакой совет-лекарство. Упоминание о беглых всегда раздражало его.