Обречённая воля
Шрифт:
Повадились по вечерам в атаманский курень, где теперь жил Антип, молодые казаки. Придут будто невзначай, накидают шапок целый угол и начнут разговоры вести, а не то песни петь. Не только жене Антипа и ему самому, но и всему Бахмуту было ясно: к племяннице беглого повадились казаки.
Алёна подновила себе наряд из оставленного женой Булавина платья — первый в жизни наряд вышел, из-за такого наряда стоило месить ногами сотни вёрст, а тут ещё казаки, один другого лучше… Если бы не дядька Антип, вышла бы к ним от печи, а при нём ноги не несут. Слушает Алёна вольные, как степной ветер, казацкие разговоры, не выходит. Редко бывает, когда дядька Антип призовёт её подать чего-нибудь казакам на закуску. Вынесет Алёна в глиняном блюде холодного мяса, подаст братину под пиво или мёд, что принесут казаки с собой, — и снова к печи. Жена Антипа Марья ближе сидит, глаза таращит, внимает новой жизни.
Как-то на воскресенье набилось к ним народу, все молодые казаки, во главе со Шкворнем. Натащили пива, вина, мёду хмельного. Позднее пришёл Ременников с домрой. Домру ту он приобрёл года четыре назад в Черкасске, с первых соляных торгов.
— Шли бы в кабак! — прищурился Ременников на молодых.
— Нам и тут хорошо! — ответил Окунь.
— А ты, Вокунь, тут днями торчишь, и вечером принесло тебя. Мёдом, что ли, намазано тут?
— Играй, дядька Терентий, не выспрашивай!
— Да я про хорошее дело спросил — про мёд, где он? — Ременников отвёл занавеску, увидел Алёну. — Вот он, мёд-то! До кабака ли вам, бурлакам неженатым! Ну-ко, налейте мне!
Хорош был за столом этот старый казак Терентий Репейников. Куда девается задумчивость его? Будто и годы не давят, будто нет у него за спиной тяжёлых походов и первой, вырезанной степняками семьи…
— Эй, Вокунь! А ну-ка спой про шинкарочку, помани-ко девку красную, слышишь?
— А ты играй, дядька Терентий, спою…
Окунь посерьёзнел — не часто приходится петь, кашлял долго, основательно, надувая свою короткую шею и пуча грудь, зато запел сразу же, с кашля:
И эх! Донской казак пьёть — Ничего не кладёть, Ой, ничего не кладёть, Шинкарочку манить: — Пойдём, шинкарочка, к нам На Тихой Дон, У нас на Доночку Всё не по-вашему: Ой, не пашуть, не сеють, А сладко едять, Не ткуть, не прядуть — Хорошо ходють. Ой, пойдём, шинкарочка, к нам На Тихой Дон!— А почто вы, казаки, землю не пашете? Я вон осенью вывернул дёрн за двором: не земля у вас — золото! — не удержался Антип, перебив песню на правах хоть не настоящего, но всё же хозяина куреня.
Ременников отставил домру, степенно сказал:
— То дело, Антип, не нами заведено…
— Я слышал: начнёшь пахать на Дону — царь повесит!
— Не боимся мы царя, Антип, а землю не пашем, понеже завет Ермацкий бережём. Ведь Ермак-то как говорил? — Ременников обвёл всех взглядом. — Он говорил: зачнёте землю пахать да хлеб сеять — тут и паны да помещики народятся. Ловите рыбу, бейте зверя, ходите на басурман — вот вам и работа!
Ай, не воры мы Да не разбойнички — Стеньки Разина Мы работнички! И-их!— взвизгнул Окунь.
Не думано на Бахмуте, что курень Булавина станет после отъезда хозяина самым людным в городке. Прибывали, оседали тут и раньше беглые, но Антип Русинов всем пришёлся по душе. И хоть казаки по дедовской привычке не равняли беглого человека с собой, но любили подивить своими порядками. Где же ещё и порадоваться за свою волю, как не перед русским мужиком? Пусть он подивится воле казачьей, пусть почует вкус к этой жизни. И понятно, что больше всего любили поговорить пожилые казаки, поучить нового человека уму-разуму, вспомнить былые годы.
— Ты, Антип, теперь живи, как душа твоя желает: хошь спи, хошь рыбу лови, хошь зверя бей, а хошь скотину заведи, никто тебе помехой не станет, никто тебе слова поперёк не скажет, понеже тут вольной край! Понял?
— Хорошо бы, как вольной-то… — осторожно отвечал Антип.
— Слава тебе!.. — крестилась в углу Марья, тепля надежду в груди, но Антип осторожно спрашивал:
— А как станут выдёргивать беглых назад?
Он смотрел на казаков, постреливая своим отмороженным красным носишкой, и было в его лице столько надежды на добрый ответ, что молодые не осмелились опередить Ременникова, пусть, мол, старик ответит.
— Это ты спрашиваешь от неразумия своего, оттого, что не ведаешь нашей жизни казацкой, законов наших. Ежели бы ты ведал, откуда пошёл наш казацкий род, то не стал бы страшиться ничего.
— Скажи ему, дядька Терентий! — всё громче покрикивал Окунь. Уж очень ему хотелось, чтобы слышала его Алёна.
— И скажу! Казацкий род от Ермака пошёл.
— Нет. От петельки, — возразил Шкворень.
— Не бубни, как тулумбас, [9] а слушай! Казацкий род пошёл от Ермака, а Ермак — от петельки. Ермак-то боярина на Московии порешил до смерти и усадьбу его боярскую пожёг. Царь-то, вишь ты, приказал повесить Ермака, а он, не будь дикой, подался от петельки-то на Дон. За ним и другие так пошли, тоже от петельки. Как собралось их много — пошли на татар. Разорят какой улус — городок свой ставят и дальше идут. Так по всему Дону и прошли. Вот и говорят: Ермак станицы строил. А то, что царь Ермака Доном пожаловал, то враки поповские да боярские! Это Ермак царю Дон завоевал. А как увидел царь Грозный, что на Дону людей много скопилось, тут и потребовал он их назад: отдай беглых, Ермак! Ты, разбойник, сам висельную петельку обошёл, так верни-де мне моих людей! Вот собрал Ермак круг. Гутарит: братцы! Нам боле так жить нельзя. Без атамана, без есаула мы навроде как шайка разбойников. Тут выбрали атаманом Ермака. Все так и крикнули: Ермака! Ермака! А фамиль-та ему была Чигин, а Ермак — то прозвище. Ермак — кормилец по-здешнему. Он спервоначалу-то беглых людей сам кормил, сам кашу варил, вот и вышел кормилец — Ермак то есть…
9
Тулумбас — татарский бубен.
— Ермак порох выдумал! — крикнул Окунь, захмелев.
— То верно, Вокунь, — насупился Ременников. — Но ежели бы ты Ермаку говорить не давал, как мне сейчас, он бы тя по маковку в землю вогнал!
Ременников, осердясь, выпил ковш пива. Подобрел.
— И вот на том кругу, — продолжал он, — Ермак и говорит казакам: чего делать станем? Царь всех велит вас переписать и на Москву выслать. Молчат казаки, а Ермак и спрашивает вольницу: «Как твоя фамилия?» — «Прохоров». — «А как ты бежал на Дон?» — «Как бирюк». — «Вот и будешь Бирюков! А ты как сюда добрался?» — «По рекам, как щука плыл». — «Будешь Щукин! А ты?» — «А я что лебедь летел на лето». — «Будешь Лебедев!»
Так всех попереписывал Ермак на свой лад, а потом отписал царю: «Здравствуй, государь царь в временной Москве, а мы, донские казаки, — на Тихом Дону! Нет у нас беглых людей. Мы люди вольные, все казаки!» Вот с того времени и пошла пословица: «С Дону не выдавать!» Вот оно с каких пор воля наша стоит, а ты, Антип, боишься…
— А чего им царь на то письмо ответствовал? — прищурился Антип.
— А чего ему ответствовать? Он, чай, не дурак царь-то Грозный был. Знал, что казак — как ветер в поле, не ухватишь. Ну, вестимо, взбеленился. Посох татарский схватил, тяжёлый, серебряный, золотом да каменьями выложенный, да тем посохом стал махать, а тут сын его возьми да и попадись под руку, он его и убил. Вот как дело было… Эй, Шкворень! Уснул? Налей-ко мне пива ещё!
За широким скоблёным булавинским столом — плечо к плечу казаки. Сколько раз они слышали эти рассказы, а всё никак не прискучат они. Вот и Шкворень попросил, подав пива Ременникову:
— А расскажи, как Ермак Сибирское царство покорил.
— Как покорил? Просто покорил! Как стал царь Грозный притеснять казаков, они плюнули и пошли за Волгу, а потом — по Каме-реке, и всё дальше, дальше. Струги волоком волокут, а тут и силы кончились. Возроптали казаки — домонь вертаться требуют. Видит Ермак, что конец шарапальству пора класть. Треснул одному-другому по зубам — успокоились и пошли покорять Сибирское царство. Вышли на Иртыш-реку, а тут она и Сибирь!