Обречённая воля
Шрифт:
— Много зверья! — Голый снял трухменку и перекрестился для верности.
— Ну что, атаманы-молодцы! — крикнул Булавин. Поедем в Айдарский лес?
— Поедем! — крикнули дружно.
— А походным атаманом пусть будет у нас Микита Голый!
— Пусть Голый! Веди, Голый, в свой лес!
6
Алексей Горчаков за длинную дорогу от Москвы до Воронежа много дум передумал. Ещё не зная, что судьба надолго свяжет его с Воронежем, с Диким полем, с верховым казачеством, не предполагая, как слабо держатся тут человеческие головы на плечах, он наобещал дома, что скоро вернётся. Дорогой он выработал план: сначала припугнуть воронежского воеводу, затем приголубить, а надо будет — и подкупить, чтобы проникся его делом и делом могущественного Головина и помог приобрести землю. Если не найдётся порожней земли, пусть поможет купить у какого-нибудь тайши. Эта мысль не отпускала его с момента разговора с Головиным в Москве.
Ему виделась придонская земля, бескрайние поля выколосившейся пшеницы, а по осени — длинные вереницы обозов с зерном, салом, битой птицей, солью, его обозов, идущих на Москву. Он видел своих людей, торгующих в обжорном ряду, слышал звон золота и начинал верить в то, что посылка его на Бахмут — редкое счастье. Забывались при этих мыслях все неудобства дороги: холод, страхи, степные свисты и чьи-то странные костры, но оставался непонятно отчего пришедший страх перед запахом дыма в пустом неоглядном поле. Не знал он, что этот страх перед дымом однажды спасёт его, как загнанного волка…
Зима подкатила и к Дону. Горчаков вглядывался в даль в ожидании, когда покажутся наконец колокольни воронежских церквей, но кругом, то заслоняя впереди дорогу, то снова открывая дали, плыли мимо саней леса. Дубы давно обронили узорчато-резаную листву свою и теперь корявились, кичились силой кривых ветвей перед хрупкой и тоже голой ольхой, по-зимнему серо отсвечивавшей вдоль заснеженных опушек. Раздетые и как от стыда притихшие в своей наготе леса открывали взору дьяка отдалённые от дороги, глубинно-заповедные поляны свои. Приглушённым светом отливал приречный краснотал, хмуро дыбились вербы, а подбористые тополя в сухом железно-холодном отсвете выпестывались к блёклому низкому небу. Утром последнего поезжего дня видели лису — полыхнула рыжим огнём, померцала белыми пахами и только навела унынье. Но вот зачечекала сорока, где-то взграяло вороньё — прилюдные птицы окликали конец пути. Через половину часа в их дорогу стали вливаться новые санные пути, потемнел от навоза перетолчённый снег. Приветливо, но пока ещё вдали, то справа, то слева мелькали соломенные крыши, и вот над окатистым лезвием горизонта сумеречно заклубилось что-то, закучерявилось — то наплывало издали и росло городское месиво деревьев, крыш, частокол колоколен.
Воронеж…
В воротах солдат с ленивым равнодушием проводил взглядом сани и даже не вынул руки из рукавов. Второй сидел у порога сторожки и чистил слюду фонаря. Он не поднял головы, видать, немало наезжает сюда всякого начального люда от Москвы, от Азова, от Троицкого, от придонских полков. Немало ездит из Черкасска старшин, казаков-челобитчиков, легковых станиц с сундуками под царёво жалованье. То обстоятельство, что солдаты не обратили на дьяка должного вниманья, тем не менее, оскорбило его.
Дом воеводы был деревянный, но срубленный уже не по-дедовски — три окна на улицу, крыльцо под двускатной крышей, перила не сплошняком, как на рундуках старомосковских домов, а в палочку, продувные — всё видно. Из дверей вместо слуги выскочил краснорожий кухмейстер и прямо под ноги лошадям выбросил в снег дымящуюся головню. Не удивился, не прибавил шагу, лишь оставил дверь растворённой, и вскоре из глубины послышался его равнодушный голос:
— Приехал кто-то! А бог его знает!
За ужином Колычев после официального разговора по бахмутскому делу дал понять Горчакову, что надежды его отыскать в верховьях Дона порожние земли — дело безнадёжное, почти такое же безнадёжное, как урезонить бахмутских казаков. Эта последняя прибавка, сказанная будто бы вскользь, сплела воедино два важных, одинаково нужных дела, от исполнения коих многое будет зависеть в жизни и служебной судьбе дьяка Горчакова.
— Ну, с казаками-то мы справимся, — самонадеянно ответил он Колычеву.
Тот пожал плечами, не отрываясь от холодной говядины с хреном.
Колычев осторожно выпытал в разговоре за водкой, что ему лично не было прямых указаний о принятии мер против самовольства бахмутских казаков, его дело ограничивалось распоряжением Шидловскому, чтобы тот помог разобраться в пожёгном деле присланному из Москвы дьяку.
— С пожёгным делом всё ясно, — заметил он, наливая в серебряные стопы водку гостю и себе. — Иное дело, когда станешь отыскивать беглых.
— Атаман должен бумагу мне подать, — откинулся на стену Горчаков.
— А вот увидишь, как он тебе подаст! — хехекнул Колычев.
Он постучал блюдом по столу — вошла молодая ясырка, купленная Колычевым на торгу в Черкасском городе. Вошла, окинула стол тревожным взглядом, увидела пустые блюда, забрала их. Когда блюда уже были у неё в руках, она вдруг составила их одно в одно, а свободной рукой ловко вытерла жирные пальцы воеводы полотенцем, висевшим у неё на плече.
— Пива холодного! — буркнул Колычев.
Турчанка присела, как от страха, но в глазах её полыхнуло подобострастие к повелителю. Горчаков открыл по привычке рот и забыл, о чём он только что говорил. Он увидел, как при свете сальных свечей матово светилась у пленницы гладкая кожа высокой шеи, и ноздри его заходили, как у жеребца.
— Много ли отдал? — откуда-то из самого живота, не своим голосом спросил Горчаков.
— Кучу денег! — сокрушённо покачал головой Колычев.
— Сколько?
— Сорок пять рублей! — выдохнул хозяин, оборачиваясь на шаги невольницы.
Горчаков крякнул, прикидывая, но, глянув в чёрные омута ясыркиных глаз, убеждённо сказал:
— За такую и не жалко, ей-бо!..
— Не жалко? А ты знаешь, сколь много это по тутошним ценам? То-то! Тут за эту цену можно столько земли купить, что где-нибудь во Владимире десять деревень разместишь.
— Как десять? — тотчас вернулось к Горчакову деловое настроение.
— А ежели при уме всё делать… — загадочно ответил Колычев.
Припугнуть Колычева Горчакову было нечем, да и опытен был тот, всякого навидался с той поры, как сел на Воронеже. Что там приказный человек, если ему приходилось тут видывать самого государя и его ближних людей! Вон сам Апраксин обедает у него чуть не каждый день. Не от большой головы почёт такой, а оттого, что открыли тут корабельные верфи.
Как бы там ни было, но хитрить тут не придётся, и Горчаков откровенно попросил:
— Помоги мне, век не забуду! — он вывалил на Колычева бараньи немигающие глаза, веско добавил: — Я ить неспроста, я ить благодарность иметь стану: сколько стоит помощь твоя, столько и дадено будет…
Холодное пиво, принесённое ясыркой в глиняном кувшине, пахло густо. Колычев плеснул его в широкую братину — зазолотились жёлтые хмелины сверху…
— Ныне тут, в Придонье, доброхотов зело много по-развелось, — начал было хозяин, но тут же успокоил гостя: — Но тутошние доброхоты все у меня тут!