Обречённая воля
Шрифт:
«Овечкой притворяется, ехидна! — сжал губы Горчаков. — Хоть бы снял с башки святую митру дорогую да простой клобук надел!»
В погребном, ледничном, квасоварном, воскобойном дворе не было никакого порядка.
— Как это писано? — изумился Горчаков. — Тут не понять кто таков этот Офонька? Откуда он?
— Какой Офонька? Это кузнец, должно! Да, да, кузнец он, — сощурился Даниил на страницу.
— Тут прописано зело недобро: «А зовут меня Офонька, а прозвище мне Наседка». Нечто так пишут в книгах сих? Это беглый человек. Откуда он?
Даниил молчал.
— А это чего такое? Написано одно слово: Бобылёнок.
— Се хлебопёк и проскурняк доброй. Такие просвиры печёт! Доброй проскурняк, истинно! — с поклоном ответил архимандрит.
— А это чего? Взял и спроста назвал прозвище: Порожево Брюхо!
— Се небывалых статей плотник! Замест убегшего записан по весне.
— Он тоже беглый? Отец Даниил, — начал Горчаков, не дождавшись ответа, — по вся страницы закон государев рушится: в монастыре обрели пристанище беглые многие люди. Это разоренье казне, о чём надлежит мне, холопу государеву, на Москву донесть недвояко…
Горчаков посмотрел на хмурое лицо архимандрита, на крупный золотой крест, висевший на шее его, и подумал: «Этот нашёл в беглых золотую жилу».
Горчаков понимал, что на те десять рублей и на десять четвертей хлеба, отпускаемых по новому уставу на каждого члена монастырской братии без выделения сана, — на эти крохи со стола Монастырского приказа не заживёшь так гладко да бражно, золотых крестов тяжёлых не наденешь. Видать, немало из доходов монастырских, кои все должны были идти к боярину Мусину-Пушкину в Монастырский приказ, оставалось сверх нормы в самом монастыре.
— Я должен отписать к Москве…
— Побойся бога! — возвысил голос Даниил, и глаза его блеснули нехорошо, по-разбойному, однако он унял этот нечестивый свет, смиренно заговорил: — Вам ли, овцам, про нас, пастырей своих, разыскивать? Побойся бога!
— Я бога не обидел, — нашёл силы и смиренно ответил Горчаков, но злость подымалась в нём и вдруг вылилась неожиданно: — Вы, нынешние монахи, вопреки многославному примеру древних и своему обету, не питаете нищих своим трудом праведным, но сами чужие труды поедаете!
Горчаков встал. В этих последних словах своих он израсходовал всю свою смелость и теперь торопился уйти как можно скорее. Опасался он и проклятий от архимандрита, хотя вместе с этим трусливым чувством жило и другое — то, с которым он пришёл сюда перелистывать эти затхлые книги. Отец Даниил будто услышал то тайное тление московской души. Он поднялся с низкого, покрытого ковром стольца, медленно подошёл к настенному ларцу-теремку, резаному из рыбьего зуба. Не оборачиваясь, поцарапал его сначала слева, потом сверху, пощёлкал где-то под днищем — открывал секретные замки, наконец приоткрыл крышку и задумался.
— Внимай, сын мой, усмирясь. Вот те крест святой! — он истово перекрестился. — В нашем монастыре живёт малая песчина из Аравийского моря беглых людей. Ты направь стопы своя в иныя монастыри, особливо в те, что казаки заложили. Там беглых — тьмы! Осмотри Троицкий. Дойди до Покровского. Присмотрись к Борщевскому, к Никольскому, и ты узришь, что там денно и нощно спят беглые за мзду невелику и дале бегут на Дикое поле, а многие люди там остаются. Наш монастырь беден есьм, а вон Черниев расширился: на Липовице острог его стоит, да в самом Танбове церковь Знаменья, что в Казачей слободе, да в том же городе два раската, да в Танбове же две башни больших, да торговая баня — все кормят его, Черниев монастырь. А как в женском Покровском — там и вовсе забыт дом пречистой богородицы. Там еже день монахини со крестьяны блудят, со кузнецы, со хлебопёки, со конюхи, со садовники. Постояльцев ловят, аки сатана души, вопреки указу царёву пускают их на подворье, деньги с них берут монастырские власти, а потом у монахинь находят приворотные письма греховные. Странник намедни говорил мне, что-де монахини через те письма приворотные, окаянные все чисто забыли молитвы господни и в гибельный блуд кинулись. Вот где ад, вот куда надобно око государево и приказное обратить. А наш монастырь, — сказал мягче Даниил, — это святое место. Позабудь, сын мой, про эти книги. Мы перепишем их как надобно, а ты поезжай ныне с богом, и да поможет тебе царица небесная обрести покой душевный, а мы же станем молиться за тебя! На вот, возьми, не побрезгуй святым даром…
Он вынул из ларца шитый серебряной канителью гаманок и решительно подал Горчакову, осенив его всё тем же деревянно медлительным движеньем.
Горчаков принял гаманок, ощущая в ладони приятную тяжесть бархатного мешка, прочёркнутого коржавой жёсткостью шитья, и поцеловал дающую руку.
На лестнице, еле освещённой узким стрельчатым оконцем, чернели и шушукались монахи. Заслыша шаги сверху, они кинулись вниз и скрылись за дверью. Последним уходил седой сгорбленный монах. Горчаков догнал его. Монах отвернулся в липкий сырой угол и что-то быстро, по-заячьи, дожёвывал.
Наскоро собрались, запрягли, простились и выехали в одночасье.
— И чего взгальнулись? И куда погнались? Не дал батюшко Олексей Матвеич и пообмочься после трапезы. Я ведь не млад человек, а пожитой. Чего гнаться-то по свету, коли всё равно впереди могила, — скулил подьячий Курочкин.
— На Воронеж надобно!
— Не всё ли нам одно — что на Воронеже, что тут, в монастыре? Ни там, ни тут не ждёт нас мать родная.
— Сиди без отговору! — с наигранной сердитостью зыкнул на него Горчаков, но глаза горели ярким сухим блеском, как уголья на ветру. С трудом пряча улыбку восторга от великой удачи, он надвигал на лоб красивую соболью шапку, опускал лицо в воротник дорогой просторной шубы, но чувствовал, что греет сейчас не она, а бархатный мешок, спрятанный на груди. Горчаков умудрился пересчитать деньги в нужнике — оказалось ровно девяносто рублей.
«Ну уж если в этом монастыре взял столько, в тех, что назвал отец Даниил, я больше возьму. Я им задам жару великого! Сей монастырь — только зачинье, то ли ещё будет! Ах, хорошо, что поехал и не расхворался на Москве! А откуп-то дают — не мехом, не рухлядью, а деньгами, гольём!»
Он чувствовал себя сильным, и могущество его казалось ему необоримым, вечным и таким же реальным, как деньги на груди, под исподней рубахой.
Часа через два, поостыв немного головой, Горчаков размышлял всё в том же направлении, но спокойней. Теперь, думалось ему, пора начать исполнять государственное дело: поехать на Бахмут и разобраться с пожёгным делом. Вторую думку теперь он решал проще: за беглых он станет брать деньги с них самих, или с атаманов, или с тех домовитых казаков, кои держат беглых у себя в услужении.
Кто не заплатит или за кого не заплатят — вышлет на Русь. Рассудив таким образом и присовокупив к этим мыслям ещё письмо на имя светлейшего князя Меншикова, в котором Горчаков намеревался подробно описать всё виденное им в его землях по реке Битюгу, он спокойно задремал, привалился к спящему подьячему и предался ещё более благостным думам.
Ему казалось, что он уже завёл дружбу с Меншиковым, и владелец огромных земель, Ижорский и Петербургский повелитель и, возможно, завтрашний наместник всех украйных земель, — о чём на Москве ходили упорные слухи, — первый советник и любимец царя не гнушается дружбой с ним, с Горчаковым, вытягивает его из приказа в большие военачальники, а потом они вместе ведут полки на Карла XII. Царь скачет из Москвы к войску, но не успевает: обстоятельства складываются так опасно, что они с Меншиковым вынуждены пойти в наступление всеми силами, и — о, победа! — царь обнимает Меншикова, потом его, Горчакова, и велит подать вина!..