Обречённая воля
Шрифт:
— Я не пойду, государь…
— Не пойдёшь?! А кто за тебя кровь станет замаливать? Кто? Я, что ли? На мне своей предостаточно есть!
Ромодановский знал, что в такие минуты не следует перечить царю, он пожалел о своих словах, но выждав, когда монарх выкричался, покорно сказал:
— Грешны, государь… Грешны, да только и немцы не святы.
Ромодановский имел в виду Анну Монс, первую любовь Петра, и всех её родственников, саранчой налетевших на Москву, однако прямо не осмелился сказать, пока не уловил вопросительный взгляд царя.
— У меня в Преображенском сидят тридцать колодников по делу Анны Монцовой, государь…
Выражение растерянности исчезло тотчас с татарски скуластого лица Ромодановского. Брови загадочно изогнулись, а глаза в их дальновидном прищуре холодно остановились за непроницаемой дымкой государственной тайны.
— Говори!
— Имею подозрения, государь, да и люди, коих приводили ко мне на Москве в Елинскую башню, с первого огня признались, что-де сродственники Анны Монцовой, тако же и сёстры её зело пользовались своим авантажем…
Возок наклонило, занесло правым боком. В оконцах распахнулось подмосковное поле, а за ним, уже совсем близко, первые избы города. До сознания тотчас дошёл голос Ромодановского, но смысл был ещё непонятен.
— Что ты сказал? — встряхнулся Пётр.
— Я говорю, заприметив твоё расположенье монарше к Монцовой Анне, сродственники её зело много позволяли себе лишнего. Они неприметно вымаливали у тебя то одно, то другое благоволение — поначалу одному купцу дали торговлю беспошлинную, потом другому позволено было ехать в Персию, потом третьему даден был торговый двор в Нове-городе… Большие-де тыщи — колодники с огня сказывали — идут к Монсам мздою за то их вспоможение своим соотечественникам. Вона куда та дверь-то отворялась!..
Пётр нетерпеливо махнул рукой — молчи, это, мол, прошлое, ему уж не повториться.
— Я велел тебе вызнать доподлинно. Вызнал?
— Про что? — Ромодановский двинул обнажённым черепом, шевельнул при этом, как лошадь, ушами.
— Да про Монцовых! Про Монцовых же! — крикнул Пётр, раздражаясь от его непонятливости и от этого неприятного разговора.
Ромодановский сморгнул иод взглядом монарха, кинул полным пальцем по лезвию чёрных усов.
— То доподлинно, государь…
— Ну!
— Снюхалась Монцова с прусским посланником…
— Казерлинг? — дёрнул щекой. — Кто видел?
— Он сам признался Лефорту, что-де виновен в несчастье обеих сестёр.
— Несчастье! — фыркнул Пётр. — Возьми её под арест! Припугни шлюху!
— И долго держать велишь?
— Подержи… Пока. А Шафирову я скажу, дабы в кирху позволил ей ездить с женщинами. Ты не держи, когда — в кирху! И хватит про то! Хватит!
Однако Ромодановский решился спросить, подумав:
— Ещё, государь, колодники те… Они признались на огне, что-де Монцово семейство прибегло, да и не раз, к советам разных московских ворожей, дабы приворотить тебя к Анне их…
«Дурачки! Она сама меня приворотила тогда…»
— …все они, государь, сделались после твоих милостей высокомерными зело. Невозможно, скажу тебе, государь, довольно надивиться, с какою неблагодарностию они злоупотребляли твоею благосклонностью…
— Чего надо? — не разжимая плотного оскала зубов, выдавил Пётр.
— Чего велишь над ними?
— А велю то: которые сидят по делу Монцовой колодники, тем колодникам решение учинить с общего совету с бояры, да по их винам взаправду, смотри! Накажи, чего они будут достойны! — кинул подбородком в грудь. Насупился. — Чего про моих слова не молвишь?
— Все живы-здоровы! — оживился Ромодановский. — Тебя ждут с превеликою охотою.
Проехали старый посольский двор — самый отдалённый, заставный, где в старину выдерживали иноземных послов, пока стрельцы, посадские люди за крепостью готовили проезжие улицы… Вот и сейчас замелькали слева и справа крыши строений за заборами. Угрюмо, неприветливо плыла замшелая серость досок, суковатых горбылей. Тут и там в распахах заборов торчали кабаки. Оттуда уже слышались крики, песни. Где-то дразнили собаку. Пахло навозом даже сквозь двери и слюдяные оконца возка.
«Чтобы она сгорела дотла, эта Москва! — думал Пётр. — Таким ли ныне должен стольный город стоять? Вот построю Питербурх — пусть приезжают да посмотрят на новую столицу иноземцы! Посмеются ли тогда зубоскалы?»
Он запахнулся в шубу, отвернулся от Ромодановского, и потянулись нелёгкие думы о Катерине. Армия — не мёд, и он с нетерпеньем ждал ласковых и жадных рук этой женщины, но после раздумий над семейством Анны Моне, после всего, что сказал ему начальник приказа Тайных дел, в душе Петра проснулось, болезненно заворочалось и росло изморозное чувство отчуждения. Что делать? Куда кинуть уставшую душу? Неужели и тут, в добром сердце Катерины, тоже притаился коварный зверь выгоды? Домашние ею не нахвалятся, а ведь она совсем не тот обворожительный ангел, каким была Анна Монс…
Он закрыл глаза, будто прислушиваясь к самому себе, к тому голосу, что должен подсказать, раскрыть истину жизни, но всё внутри оставалось безмолвно и пусто.
Саженях в двухстах от Неглинной поезд остановился. Впереди слышались крики, ругань. Ромодановский вылез из возка, оставив дверцу отворённой. Пошёл вперёд узнавать.
— Что за простой?
— Мужики дерутся на крестах, Фёдор Юрьевич!
— Промеж себя?
— С запорожцами! Те другую неделю бузят!
Ромодановский вспомнил, что в Москву прибыла за деньгами для войска запорожского легковая станица.
— Растащите!
— Растащили, да вот лошадь упала, оттаскивают! — тотчас отвечал на все вопросы Долгорукий.
— Скоро велю!
Ромодановский потоптался в нерешительности, посмотрел на красный обшлаг царёва рукава, торчавший из возка, и пошёл сам к толпе. Там, на перекрёстке — на крестах — действительно только что кончилась драка. Ещё мелькали кое-где в толпе окровавленные лица, ревели и грозили такими страшными словами, что по коже продирало морозом, но, завидев Ромодановского, все разбежались.