Обречённая воля
Шрифт:
Пётр не досадовал на остановку, ему была приятна эта короткая передышка, а сознание скорого отдыха умиротворяло. Он откинулся на спинку сиденья, целиком отдался блаженству неподвижности. Прямо напротив отворённой дверцы возка, из-за резного забора слышались женские голоса и стукоток пестов в ступах — там, должно быть, толкли сухари. Порой оттуда выплёскивало беззаботным юным смехом, по-девичьи чистым. И вдруг там запели:
Не белы-то снега в чистом поле-е-е…Голос Петру понравился. Он придвинулся к раствору двери, выставил растрясённую в дороге правую щеку и ухо из-под шляпы.
Ой-я, они забелелися-а-а, Забелелися во чистом поле-е Ей, белые палаты. Закраснелися во чистом поле-е Царские знамёна. Ой, под знамечкою стул стоит, Да стул-то дубовый. А на стуле-то сидит старшой-большой, Ой-я, князь-боярин.Впереди зашуршало. Захрупали копыта конников. Прибежал Ромодановский.
— Тихо! — Пётр поднял палец, прислушиваясь к песне.
Перед ним-то стоит раздушоночка, Ой, красная девочка-а, Ой, жалобу-то говорит на молоденького, Ой, на свово сержана-а: Ай, да бог нам судья, князь старшой-болыной, Князь старшой-болыной! Прибесчестил меня, красну девочку, А он во чистом поле-е, Ой, да он снял-то с меня, с красной девочки-и, Ай, кунью шубу, Ай, он снял-то с меня, с красной девочки-и, Ай, косу русу-у-у…— Слёз-то, поди, было! — ухмыльнулся Пётр. Он отодвинулся в глубь возка.
— Всего бывает! — Ромодановский снова оббил грязные сапоги о копылья возка, вворотил своё медвежье тело внутрь. — Мне вон каждый день жалобы идут, да разве всё разберёшь, коль дела важней есть! А в последнее время приноровился я к челобитным: коль дело неважно, велю привесть того, на кого челобитчик пишет, и даю ему десять палок. А самому челобитчику — двадцать!
— Без разбору? — хохотнул Пётр.
— Без разбору! — Ромодановский высунулся наружу, крикнул: — Пошёл!
9
Горчаков освоился в Воронеже. Примелькался. Два раза был зван в дом Апраксина и оба раза оставался сдержан в питье, чем понравился царёву адмиралу. На второй неделе ездил по ближним землям, забирался и подальше. Сначала осмотрел свою будущую землю. Потом побывал в вотчинах монастырей, глазом понимающего человека оценил Вишенскую пустынь с её лесной и хлебной пристанями. Неплохую землю имел Савво-сторожевский монастырь. Не забыл он и наказанную Головиным поездку на земли светлейшего князя Меншикова, что раскинулись по Битюгу. Обширные, привольные земли. В одном месте глянул на свежую осыпь берегового обрыва и диву дался: почти на трость лежит сверху глины чёрная мякоть благодатного перегноя.
— Землица-та! Землица-та! — то и дело подталкивал он подьячего Курочкина. Привёз его с собой из Москвы в отдельных санях и теперь утомлял поездками беднягу.
— Наипачая земля, — отвечал тот, чаще всего не открывая глаз. Ему было всё равно: землю покупать он не думал и, тоскуя по Москве, томился этой поездкой. Только и было радости, что напивался на дармовщинку в гостях. Лучше всего угощали в монастырях, и не от широты христианской праведной души, а от испуга: слишком много принято было святой братией беглых людей, слишком много взято от них за укрытие да за молчанье. На дешёвых работных руках тучнели монастыри, отначивали от Монастырского приказа те доходы. Горчаков сразу учуял, что тут пахнет жареным, и решил попытать счастья в Савво-сторожевом монастыре.
Прибыли к вечеру. На другой день отстояли они обедню с подьячим, после обеда поспали по-древнерусски, испили квасу, пробудясь, а потом потребовали монастырские книги. В келье, отведённой Горчакову, долго никто не появлялся.
— Никак не проснутся после трапезы, — заметил Курочкин, вспоминая недопитое вино, оставшееся за столом в трапезной.
— Не оттого не несут, что не подняться, а оттого, что нечистое дело. Эвона как порскнули в разные стороны работные люди, когда мы приехали.
Наконец пришёл инок и попросил пройти к архимандриту Даниилу. К радости подьячего Курочкина, Горчаков отправился в архимандритские покои один.
В покоях Даниила царила тишина. Чистота. Тепло. Высокая печь сипела изразцами. Большие окна окатывали крестовую келью ровным снежным отсветом от зим-него сада. Несколько свечей и лампад отражались в золочёных окладах икон. По обеим сторонам высокого среднего окна кельи стояли витые, в рост человека, подсвечники. Голубой ковёр был расстелен по полу от самого входа до дальней стены с иконостасом в правом углу.
Как только вошёл Горчаков, навстречу ему поднялся архимандрит. Толстый ковёр приглушил его шаги. Величественно, как гора, надвинулся он на незваного московского гостя, выпростал руку из широкого рукава чёрной рясы и с деревянной медлительностью перекрестил Горчакова. Тот взглянул на богатую митру на голове Даниила, сверкавшую дорогими камнями, и не удержался от греховной мысли: «Мало вас царь Пётр поужал, богаты зело и поныне».
— Вот книги, — смиренно сказал архимандрит. — Все записи, сын мой, совершены совместно с посланным в наш монастырь из Монастырского приказа прелестным человеком Володимиром, княжеским сыном Юрьевым Одоевским.
Горчаков открыл книгу записей последнего года. В общем списке пришедших и сбежавших крестьян и работных людей ничего нельзя было понять. Он хмурился, сопел.
— Разверзни книгу по дворам, сын мой, — помог ему со скрытой улыбкой архимандрит.
Горчаков просмотрел книги служебного, гостиного, животного, пчельного двора. На страницах были зачёркнуты несколько слов.
— Это как читать, отец Даниил? — спросил он.
— Господь ведает! — вздохнул тот. — Рукотворную запись мудрено понять: не святое писание…