Обречённая воля
Шрифт:
Булавин решительно встал и направился к шапке, валявшейся в углу.
— Ну и жизню ты нам начертал! — озабоченно крякнул Никита Соломата.
— У нас жизни станет у всех одна — вот как моя трухменка: кинут в угол — и лежи!
— Куда ты, Кондрат? — с неискренним сожалением спросил Максимов, больше опасаясь, что Булавин останется, чем желая остановить его. Он поднялся было предложить ему напоследок мёду, но Булавин уже хлопнул дверью.
— Бешеный! Ей-богу, бешеный! Вот солеварни пожёг, теперь из-за него приклякивай перед царём…
— Ой-ой-ой… — покачал головой Машлыкин.
— Солеварни пожёг — оно нехудое, атаманы-молодцы, дело, — неожиданно сказал Зернщиков. — Кто-то должен был острастку дать царёвым людям на Дону.
— А нам как?
— А мы, Лукьян, не в прямом ответе за то.
— Булавин — мой атаман!
— Таких атаманов у тебя не один десяток. Да ныне Бахмут запустеет, атаманству его в потере быть верной. — Зернщиков налил вина только себе, отпил. — А Булавина терять нам не с руки…
Зернщиков ещё налил себе вина, торопливо выпил и потянулся к шапке.
— Пойду, пожалуй, коли другого разговору нету…
13
Кабацкий целовальник, не дожидаясь половых, без того сбившихся с ног, сам вынес лохань с помоями и шаркнул серой помойной мутью прямо под ноги лошадям, стоявшим у кабацкой коновязи. Не обратив вниманья на подъехавшего Булавина, он потрогал длиннущий кол, на котором висел глиняный горшок — символ кабака, ругнул мальчишек, разбивших горшок, но ругнул без сердца, а так, для порядка, и направился в угарную, пахучую темноту своего заведения. На пороге он всё же оглянулся, посмотрел, но не на подъехавшего — их тут хватает! — а на небо. День обещал быть погожим, прибыльным.
Сразу за кабаком, у стружемента [5] гавани покачивали мачтами суда, по флагам судя — иноземные, приплывшие по неспокойному, но уже не только турецкому морю. Купцы с незапамятных времён приставали к этому берегу, не горюя о войнах и междоусобицах в приморских землях. Страны воевали — купцы торговали. Видимо, бог торговли Меркурий внушил им всепобеждающую мысль о том, что войны и раздоры — увлеченье временное, а торговля — вечна. Вот и сейчас Булавин заметил, как с турецкого корабля вели небольшую толпу ясыри — мужчин и женщин, да нескольких подростков, вывезенных из-за Дуная. Следом тащили пленники тяжёлые тюки с товарами. А издали — от майдана, от церкви — и до самого стружемента тянулись раскидные палатки, лотки, просто клочки рогожи, ковры, на которых многочисленная торговая рать, объединённая неистребимой силой нужды друг в друге, заставляла забывать разницу языков, обычаев, самой веры. Тут гордый турок, забыв Магомета, весело хлопал в ладонь христианина. Тут русские купцы не только для казаков возили на своих речных бударах пшеничную и гречневую муку, горох и овёс. Не только одни казаки брали у них холсты, сермяжное сукно, юфть, бараньи, лисьи, куньи, собольи меха и шубы, восковые свечи, сальные, железной ковки таганы, хомуты, мыло, решёта, воск — брали эти товары и заморские гости. Любили за морем русскую рыбу, икру, но царь ныне сам стал торговать этим товаром, потому запреты наложил по рекам, но ещё возили купцы скот. Хорошо шли за море лошади кабардинской породы и даже дикие…
5
Стружемент — укреплённый причал.
Казаки толпами ходили вдоль этих рядов, выбирая в первую очередь заморское оружие, покупали у русских купцов из-под полы свинец и порох. Иной раз лихой купчина, продавший ружья и заряды к ним с утра, вечером сам садился на лошадь и скакал вместе с новыми дружками в Дикое поле, а там, глядишь, через неделю уезжал вверх по Дону, притихший и денежный, разбойно поглядывая с-под бараньей шапки. Где был, что делал неделю степь всё сокрыла, только встретятся кому-нибудь в степной балке затащенные туда шакалом людские кости…
Булавин заметил бочки с солью, не подъехал, но не удержался и крикнул с седла:
— Эй, почём берёшь?
Торговец услышал, крикнул через головы:
— Два с полтиной за оков!
«Наша, бахмутская соль…» — с тоской подумал Булавин, и пока слезал с лошади, привязывал её к коновязи, перед глазами пролетели все мученья первых колодцев и солеварен, первые радости добычи этой самой лучшей соли, первые деньги, заработанные казацким потом, а не надуваненные после степного или заморского разбоя. Теперь нет колодцев, нет солеварен, нет места, где бы разгулялся казак, — теснота и духота, как в той соляной бочке-окове…
— Кондратей! А Кондратей! А я тебя ищу! — Зернщиков ещё на ходу перекинул ногу через лошадиный круп, а осадив, уже спрыгнул на землю.
— Зачем я тебе, Илья?
— Нескладно погутарено было.
— Так уж сталось…
— Пойдём посидим где ни есть.
— За какой надобностью?
— Разве нам и погутарить не велено?
Зернщиков ласково потрогал красивую ручку булавинского пистолета и повёл Кондрата к себе домой. Сели верхами, направились тесной дорогой среди торгового ряда. В одном месте поперёк проезда лежал казак, надвинув на глаза трухменку.
— Эй, чего развалился? — окликнул Зернщиков.
— Воля моя — хочу лежу, хочу на голове стою! — хрюкнула трухменка.
— Задавлю! Отойди!
— Токо тронь, полковник, хоть единым копытом!
Зернщиков приостановился — вот незадача! Задень такого — заорёт на весь Черкасск. Сбегутся казаки — в глаза наплюют, а то трухменку свою потеряешь… Но ехать надо было, тем более, что вся эта россыпь зипунов, кафтанов, чалм уже подхохатывала в ожидании скандала. Зернщиков осторожно пустил лошадь на упрямого казака. «А ну как пырнёт коню в брюхо саблей?» — похолодев, подумал Зернщиков. Лошадь осторожно переступила казака. Лошадь Булавина просто перескочила, кинув на зипун казака ошмёток земли.
— Чем у царя хорошо служить в войске? Да тем, что там старших слухают, — вздохнул Зернщиков.
Булавин не ответил. Зернщиков проехал с минуту в смущении, а потом принялся прямо с седла покупать то заморские базилики дочерям, то косник, то иные украшения жене. Булавин думал, что этих украшений и без того хватает в старшинской семье, а Зернщиков всё дёргался из стороны в сторону, всё останавливался, мял торговцев, лошадью, получал плевки в спину, проклятья, но не обращал вниманья, заразившись торговым жаром.
— Эй, колоброд! Чего отворил рот? Давай сюда вентерь! — кричал Зернщиков и покупал снасть для рыбной ловли.
— Долго ты будешь меня кружить? — пробасил наконец Булавин.
— Зараз! Зараз! — с готовностью отвечал Зернщиков, а сам всё шарил жёлтым прищуром по рядам, облизывал тонкие губы, еле видные в рыжей бороде. — Эй! Зарьян! А ну подай-ка мне этот шандал!
Тут Зернщикова позвали царёвы прибыльщики.
Занятие это — теребить пошлину с казака — было неприятное, прямо надо сказать — срамное, и Булавин остановился в отдалении, Зернщиков же пошёл, нахохлясь, в середину толпы, как раз к тому самому возу со стерлядью, у которого с час назад разыгралась сцена меж хозяином воза, старым казаком, и человеком, назвавшим его Лоскутом. У торговца оставалось десятка полтора рыбин — Булавин видел это с седла, — а царёвы прибыльщики уже подступили к нему с пошлиной. Базарные фискалы донесли им, должно быть, сколько было рыбы, но старый казак отказывался.