Шрифт:
Глава 1
Петр вытер глаза рукой, щипало так, будто в них попал песок. Приподнялся на руках и огляделся: ночь уходила, в очередной раз прощаясь, как будто навсегда. На востоке небо начало сереть, там пробуждалась ото сна жизнь. Получится ли еще когда-нибудь увидеть рассвет, Петр не знал, поэтому, перевернувшись на спину, молча наблюдал за величавым действом, происходившим сейчас вокруг него. Ночные тени, медленно задрожав, отступали, поверженные светом, прятались, чтобы дождаться вечера и снова укрыть землю своим черным одеялом. И так происходит уже миллионы лет без изменений. Вот и сейчас он, маленький человек, незаметная песчинка в бесконечной Вселенной, наблюдает всего лишь одну из таких смен ночи и дня.
Длинная беспокойная осенняя ночь подходила к концу. Хорошо, что удалось пережить ее и не умереть. Вот только жаль, что поспать как следует не получилось, хотя к недосыпанию в последние месяцы молодой крепкий организм уже привык. Несколько раз Петр впадал в забытье, то ли от усталости, то ли от боли. Он уже сам не понимал, чего же было здесь больше.
Очистив винтовку от прилипшего к ней песка, он отточенным движением загнал патрон в ствол. Подтащил запасные обоймы поближе, чтобы были прямо под рукой. Голыми руками подправил свой окопчик, в котором лежал, не вставая, уже вторые сутки.
Жутко болели ноги. С левой стороны сильно ныла голень. Так, как это бывало еще в детстве, когда он ночами не мог спать и мама, милая любимая мама, сидела подле его кроватки, натирая ноющую ногу мазями, купленными у бабы Прасковьи, известной на всю округу знахарки, потому что обычные лекарства, которые можно было приобрести в районной аптеке, совсем не помогали. А бабкино зелье на время снимало боль. И тогда он, уткнувшись в теплые мамины руки, переставал плакать и засыпал. Странно, но днем нога совсем не беспокоила, он носился, как обычный мальчишка, не обращая на нее внимания. Но наступал вечер, вместе с ним приходила и боль. И только когда Петя подрос и пошел в школу, боль незаметно отступила – то ли организм сам оттолкнул ее, то ли помогла, наконец-то, вонючая бабкина мазь. Теперь нога ныла лишь изредка, в основном когда резко менялась погода. А сейчас стояла затяжная осенняя сырость. Днями моросил мелкий дождик. Низкое серое небо укрывало Петра с товарищами от вездесущих немецких самолетов, которые не успевали точно прицелиться, проносясь на бреющем полете прямо над головами. Поэтому их очереди и небольшие бомбы не приносили большого вреда, чаще падая в стороне от вырытых неглубоких окопов.
Болело правое колено, как будто он снова, бегая уже будучи школьником, провалился на полной скорости в вырытую яму. Несколько дней после этого Петр не мог ходить. Отец даже возил его в районную больницу, где пожилой доктор с отекшими от постоянной пьянки глазами, дыша перегаром, долго щупал кости, тихонько бормоча что-то себе под нос. Затем сказал, что это всего лишь сильный ушиб и перелома нет. Назначив лечение, принял от отца бутылку водки и, улыбнувшись, добавил, что через неделю можно будет снова бегать. Так оно и получилось. Уже через несколько дней Петя гонял с ребятами мяч, совершенно забыв про больную ногу. Нынче, лежа в своем окопе, он снова ощущал эту сильную боль.
Петр грустно улыбнулся пересохшими губами и посмотрел вниз – ног у него не было. Пару дней назад их оторвало снарядом, который разорвался рядом. Санитар тогда вытащил его из боя, и на телеге, загруженной такими же, как и он, покалеченными жертвами идущей войны, Петра привезли в санчасть, где и оперировали. Седой доктор с уставшими глазами, в перепачканном кровью халате, дал парню выпить полстакана спирта, других обезболивающих не было уже давно. Затем Петра, вырывающегося и громко матерящегося от дикой, нечеловеческой боли, держали несколько санитаров, навалившихся со всех сторон, пока доктор успевшей затупиться от постоянных операций пилой резал ему кости. Мокрому от пота, обессиленному от страданий бойцу дали выпить еще немного спирта, вкус которого он совсем не ощутил, и унесли на брезентовую подстилку в палатку, чтобы освободить операционную для следующего раненого.
Со дня на день их должны были эвакуировать, увезти подальше от передовой, чтобы затем, придя в себя, они влились в большую армию калек, в большинстве своем не нужных больше ни семьям, ни государству. Но других мужиков практически не осталось. Всех, кого можно было забрать, уже забрали, оставив самых нужных и самых беспомощных, но и до них может скоро дело дойти. Такими темпами мужиков в стране скоро совсем не останется. Вот и придется потом им, безруким да безногим, стоять у станков наряду с детьми и бабами, выпуская так нужные фронту снаряды, патроны и оружие. А также пахать, сеять, убирать и заниматься многим другим, что им приходилось делать в обычной жизни. И за все это получать нищенское пособие по инвалидности. Но это было бы лучше, чем ползать по рынкам да вокзалам, вымаливая копеечку на пропитание. Хотя этим тоже многие не гнушались, чтобы хоть как-то раздобыть кусок хлеба. Хорошо еще, подумал Петр, что не успел семью завести да детей настрогать. А то пришлось бы им, бедным, потом мучиться.
Но случилось вполне ожидаемое, и ситуация с эвакуацией резко ухудшилась. Окончательно окружив и загнав большое количество советских войск сюда, под Оржицу, немцы успели перекрыть последние пути отхода, оседлав единственную земляную дамбу, ведущую на восток сквозь топкие торфяные болота. Маленькая самолетная площадка, на которой еще могли приземлиться небольшие одномоторные самолеты У-2, простреливалась со всех сторон. И это было верное самоубийство – попытаться посадить туда самолет, чтобы вывезти пару-тройку калек. Из высокого армейского начальства кто смог, тот уже улетел. Но это были в большей степени важные, «незаменимые» тыловики. Боевые командиры предпочли до самого конца остаться со своими солдатами, чтобы в полной степени разделить тяжелую судьбу вверенных им частей. С этого момента они оказались в плотной ловушке, откуда почти не было выхода. И если живые здоровые люди имели хоть какой-то шанс выжить, пробившись с боем через плотные порядки немцев или, в конце концов, сдавшись и уйдя на запад в бесчисленных колоннах пленных, то с ними, тяжелоранеными, все было предельно ясно. Если немцы, придя сюда, пожалеют их, то, значит, просто перестреляют или переколют штыками. Если нет, то раненые умрут в тяжелых муках от голода, заражения крови или от отсутствия элементарной помощи. Точно такая же верная смерть, но растянутая на несколько дней или даже недель, тут уж кто сколько протянет.
Так они лежали на своих грязных подстилках, брошенных поверх прошлогодней соломы, смирившись с неизбежностью и умоляя Господа если не о чуде, то о скорейшем избавлении от мук, от которых могла спасти всего одна метко брошенная бомба. А вокруг гремел непрекращающийся бой. Иногда в палатке появлялись санитары. Кого-то приносили, а кое-кого, навсегда успокоившегося, уносили, чтобы положить в большую яму, выкопанную заранее на отшибе. Ее, переполненную, уже стали было засыпать, но со стороны немцев вдруг прилетел очередной снаряд, убивший двух санитаров и разметавший вокруг останки умерших, заставив их погибнуть во второй раз. Куски тел собрали и сгребли обратно в образовавшуюся на месте братской могилы воронку – появилось еще одно место для складирования трупов.
Когда появился раненый политрук, Петр не помнил – наверное, он в этот момент лежал в забытьи. Потом вдруг он отчетливо услышал громкие слова. Петр открыл глаза. Посредине их импровизированной больничной палаты стоял невысокого роста человек, без одной ноги, опираясь на сделанный из березовой ветки костыль. На нем была перепачканная рваная форма с нашивками старшего политрука. На одной ноге сапог, а на месте другой была завязана узлом выше колена пустая штанина, сквозь которую проступали красные пятна. Но говорил человек спокойным поставленным голосом, словно не замечая своей боли. Политрук не призывал к подвигу за Родину и за Сталина, ни слова не сказал о будущей победе и о памяти в сердцах потомков. Обрисовав сложившееся положение, он не стал лукавить и врать. Прямо сказал о том, о чем думал каждый из лежащих здесь: что помощи ждать неоткуда и все, кто находится здесь, обречены на смерть. Но сейчас у них появилась возможность не просто лежать и дожидаться ее прихода, а подороже продать свои жизни этой беспощадной старухе с косой. Принять свой последний бой с наступающим со всех сторон противником, чтобы дать возможность своим еще здоровым товарищам не возиться здесь с ними, выполняя моральный долг, а собрать усилия в одном месте и попытаться прорваться через проклятую дамбу на восток. Для этого они, полумертвые, должны выйти на боевую позицию, в окопы, и задержать немцев.
Пока политрук говорил, в палатке стояла тишина, перебиваемая только стонами да бессознательным бредом умирающих.
– Неволить или заставлять никого не буду, – закончил свою речь говоривший, – кто пойдет, скажите. Неходящим поможем. Кто захочет, пусть остается.
– Я пойду, – взметнулась вверх чья-то забинтованная рука.
– И я! Меня возьмите! И меня! Эх, помирать так с музыкой! Чем могу – помогу! – зашумели голоса в палатке.
Петр тоже вскинул руку. Он захотел быть как все, решив, что раз уж выхода все равно нет, то почетная смерть в бою намного лучше ожидания ее здесь, на соломенной подстилке.