Обряд на крови
Шрифт:
Ремнем учить вроде бы поздновато. Да и как на такое решиться, когда тебя самого отец никогда и пальцем не тронул? Только убеждением воздействовал да личным примером. Нет, такой способ воспитания совсем не годится. Озлобится мальчонка, окончательно в себе замкнется, и тогда с ним сладу вообще не станет.
Не единожды пытался до него достучаться, вызвать на откровенный мужской разговор, да все без толку. Чуть прижмешь, копнешь поглубже, тут же напыжится, отвернется и молчит, натянув на лицо какую-то каменную неживую маску, хоть ты ему кол на голове теши. Отстань, мол, батя, не лезь не в свое дело. Сам в своих проблемах разберусь. И так к нему подступал, и эдак, и с одного боку, и с другого, но результат всегда один и тот же — стена непробиваемая.
А потом как-то раз нашла Аннушка, вывернув карманы его джинсовой куртки, прежде чем ее в стиральную машинку засунуть, скрученную мастырку. А чуть позже под матрасом, меняя постельное белье у него на кровати — и целую сигаретную пачку, набитую этими самыми «косячками» доверху. Вот тогда уже с ней не на шутку встревожились. Устроили Темке хорошую головомойку. Орали на сына в два горла, грозили всеми карами земными. И, показалось, что дошло до него, за ум взялся. Месяц или два ходил, считай, шелковый. Но это только показалось, что дошло. Начали из дома деньги пропадать. То из кошелька материнского, то из отложенной на покупку какой-нибудь дорогой вещи заначки. Сначала понемногу, а потом все больше и больше. Сразу же на Темку подозрение упало, но долгое время никак не мог его на горячем поймать. Пока однажды, вернувшись с работы в неурочный час, раньше обычного, не застал его с раскрытой материнской сумочкой в руках. Вот тогда уже не сумел сдержаться — в глазах полыхнуло. Ударил парня по лицу да не рассчитал силы — так сильно приложился, что с ног его сшиб да всю скулу и ухо ему раскровянил. И у самого от страшного испуга сердце защемило — не покалечил ли мальчонку в горячке грешным делом?
К счастью, обошлось. Да небольшое вышло счастье. С того самого злополучного дня все между ними разладилось. Словно чужие друг другу стали.
Школу закончил Темка абы как. Сплошь трояки в аттестате. Поступил с грехом пополам в профтехучилище, но недолго продержался. Выгнали с треском со второго курса за неуспеваемость и прогулы. Да там еще ко всему прочему с совсем дурной компанией связался. Начал не только покуривать, но и колоться. И покатило по накатанной — «привод» за «приводом». То подерется с кем-нибудь, то нахулиганит. Помогал, пока мог, не один раз из ИВС его вытаскивал — благо к тому времени уже и в милиции, и в прокуратуре обзавелся массой полезных знакомых. В таежном районе каждый второй — заядлый охотник, а лицензии на отстрел копытных на не закрепленных за охотпользователями угодьях, понятное дело, всегда считаные. Тем более полулегальные разрешения на добычу зверя якобы для нужд таксидермической мастерской… Но всякая отцовская помощь сыну — лишь до поры до времени, пока всерьез не набедокурит, чего-нибудь действительно худого не отчебучит. Так и получилось в конце концов — попал Артем в дикую историю с поножовщиной. Хорошо еще, что пострадавший выжил. Но срок присудили ему все равно немалый — восемь лет строгого режима.
Вот уже пять из них минуло. И душа за него все сильнее болит. Ноет и ноет, разрываясь от невыносимой, никогда не стихающей боли: «Выйдет ведь и опять за старое возьмется. Теперь уже точно не будет на него никакого удержу»…
Назаров простонал сквозь зубы. Стянул с головы капюшон спальника. Приник усталым взглядом к темному, едва подсвеченному тусклыми звездами небосводу и не удержал тяжелого хриплого вздоха: «Ну и дурак же ты, Артемка. Дурак — так дурак… Что же ты наделал, сынок? Зачем?! И себе ты жизнь исковеркал, и нам с мамкой».
Айкин
«Уй, как до речки еще далеко! Очень далеко! Сколько еще тащиться надо, пока свежей рыбкой пузо побалуешь, — старательно уводит Айкин мысли в сторону от плохого, а они все равно, как налимы скользкие, ползут и ползут обратно, назад заворачивают. И опять очень зябко ему становится, словно в ледяной воде искупался, когда представит себе на минутку, как худо сейчас душам его мамушки и братишки Болды. Как они мечутся неприкаянные в окружении злых и подлых нгэвэн [36] и амба [37] , жмутся друг к дружке в дырявом ветхом шалашике, голодные и продрогшие, застряв по его, Айкина, вине в промежуточном мире [38] . — Ничего, ничего — потерпите! Потерпите совсем маленько. Скоро я к нашей дальней родне добреду. Совсем скоро дойду — уже через недельку. А там дядя Уза скоренько покамлает. Найдет ваши потерянные души. Найдет и переправит в були [39] . Он сможет, он умеет. Он же настоящий касаты-шаман [40] . У него же свой хороший сильный аями [41] есть. Еще от дедушки к нему перешел… И мамушке с братишкой поможет, и мне мусу [42] исправит. Буду тогда совсем другой. Настоящим мусунчу [43] буду».
36
Нгэвэн — плохие черти (ульчск.).
37
Амба — злые духи (ульчск.).
38
Промежуточный мир (алдан були) — место, куда, по ульчским преданиям, попадает не сопровожденная соответствующим образом душа. Она живет там в ветхом шалаше, испытывая всевозможные лишения, голод и холод.
39
Були — загробный верхний мир (ульчск.).
40
Касаты-шаман — очень сильный, признанный всеми шаман (ульчск.).
41
Аями — дух-помощник и покровитель шамана, переходящий к нему по наследству (ульчск.).
42
Муса — жизненная линия (ульчск.).
43
Мусунчу — удачливый человек (ульчск.).
Громкий шелестящий треск кустов заставил Айкина вздрогнуть и обрезать шаг. И рука сама собой инстинктивно кинулась на грудь, судорожно зашарила в поисках ремня от малопульки. Но не было там никакого ремня! Не было с собой никакого оружия! Только и осталось теперь, что окаменеть на месте дурак дураком, провожая переполненным жгучей досадой взглядом мелькающие в отдалении упитанные белоснежные козьи задки. Стоять и глупо облизываться вслед, как старый немощный побитый плешью колонок при виде шустрого бельчонка.
Присутствие в лесу чужаков Айкин еще издалека обнаружил. Сначала дымком от костра на него пахнуло, а чуть позже и тихий разговор расслышал. Пошел осторожно на звук и скоро увидел двух мужиков, сидящих у костра. Подобрался к ним поближе. Притаился за деревом: «На охотников не очень-то похожи? И одежда у них неправильная. И дедка сильно старый какой-то. Лицо чё-то у него белое совсем. Больной, наверно?.. Кто его знает, чё за люди такие?» Долго и пристально, сохраняя полную неподвижность, наблюдал за незнакомцами, не решаясь открыться. Но сильная тяга к человеческому общению после двухнедельных одиночных таежных скитаний все-таки страх пересилила. Пару раз тихонько кашлянул, чтобы заранее предупредить незнакомцев о своем приближении, вылез из-за дерева и несмело шагнул вперед.
Молодой мужик, услышав звук его шагов, встрепенулся, схватился за ружье, окатил совсем недружелюбным колючим взглядом. Таким холодным и пронзающим, что тут же у Айкина по спине мураши поскакали и в мозгах закрутилось: «Однако, злой он какой-то! Может зря я ему показался? Сейчас пальнет, и все!» На ходу инстинктивно пригнулся, втянул голову в плечи, и, запнувшись на попавшей под ногу коряжине, потерял равновесие и свалился в снег. Побарахтавшись, поднялся на коленки и, увидев направленный на него ружейный ствол, так и съежился в этом унизительном положении, не решаясь встать во весь рост, прикрываясь локтем: «Не надо меня стрелять! Не надо! Ты чё, с ума сошел, что ли? Чё я тебе плохого сделал?!» Подождал немного и робко, осторожно выглянул из-под руки.
Незнакомец по-прежнему находился все в той же напряженной враждебной позе, но ствол его оружия уже был слегка опущен к земле. Да и во взгляде его вроде как немножко посветлело, подобрело, что ли. По крайней мере, он уже не прошивал насквозь, не заставлял живот сжиматься и бурчать.
Айкин поднялся на ноги, все еще пошатываясь, как пьяный, после сильного перепуга, старательно пряча глаза, доковылял до костра и вытянул над огнем потрескавшиеся, черные от кедровой смолы ладони, как бы демонстрируя свое полное миролюбие и беспечность. «Чё-то замерз я, однако. Замерз маленько», — произнес с извинительной просящей интонацией, пытаясь таким нехитрым способом расположить к себе хмурых незнакомцев. Но его примитивная хитрость, тем не менее, сработала.
— Ты садись, милок. Садись — погрейся, — вполне приветливо, доброжелательно произнес старик, освобождая Айкину место на краешке придвинутой к костру толстой валежины. — Садись, садись. Не стесняйся.
Айкин не заставил себя долго ждать. Тут же примостился рядышком на бревне, открыто улыбнулся старику, показав свои крупные редкие зубы:
— Тебя, дедка, как звать? Меня Айкин. Аким по-вашему.
— А меня Иван Семеныч. Да можно просто Семеныч. Так привычнее. А его — Андрей… Далеко идешь-то?