Обряд на крови
Шрифт:
— Пошли, — согласился Андрей. — Только… дай я все-таки, Михалыч, хоть парой слов с Борисом перекинусь. А то уже и неудобно как-то.
— Давай, но только недолго. Нам же действительно поспешить бы надо. Сам же понимаешь.
Мостовой подошел к носилкам. Опустился на корточки. Тронул Бориса за рукав.
— А-а, это ты, — открыл глаза Кудряшов. — Чего хотел-то?
— Ты уж извини меня… Борь, что так все получилось, — слегка смутился Андрей.
— Глупости это все. Не извиняйся. Мне все Михалыч рассказал… Так что я в курсе.
— Все равно неприятно. Вроде как из-за нас… из-за меня все получилось, — произнес Мостовой и замялся, не зная, что еще прибавить к сказанному.
Пауза грозила затянуться.
— Да ты не парься, — нарушил ее Кудряшов. — Что мы с тобой —
— Добро тогда. Потом, так потом, — с облегчением выдохнул Андрей и, дотронувшись до руки раненого, легонько ее сдавил и быстро поднялся на ноги.
— Подожди, — остановил Мостового Борис и, не встречаясь с ним недобро полыхнувшим, направленным куда-то внутрь себя взглядом, поиграв желваками, процедил: — Ты там подстрели его… за нас… за меня… этого гаденыша.
Мостовой открыл было рот, но так и не нашелся, что сказать. И, помедлив, отступив на шаг, только коротко кивнул ему в ответ.
Айкин
Поняла она его. Быстренько все поняла. Как только начал возиться с ее теленком, так сразу же и отошла в сторону, вышла из прохода, чтобы ему не мешать. Вышла и замерла на месте, словно окаменела. Повернулась мордой к лесу и застыла, только самым краешком выпуклого мутного, слезящегося глаза продолжая внимательно наблюдать за всеми его манипуляциями.
А повозиться ему шибко много пришлось. Пока лесину сучковатую вырубил, пока дотащил ее, тяжеленную, и спустил в яму в уголке. Пока связал ноги лосенку, чтобы не брыкался. Пока, отдуваясь, кряхтя от натуги, тащил его наверх на веревке.
Подтянул до самого верха. Перевалил, обливаясь потом, через край ямы. Разрезал веревку, стягивающую его дрожащие мослатые ноги под коленками, и тут же отскочил от него пулей, чтобы не лягнул с перепуга, поднимаясь.
Лосенок побарахтался немного, покрутился на боку, наконец перекатился на живот, поджал, подтянул под себя задние ноги и поднялся, встал, пошатываясь. Мамаша его, за все это время так и не сошла с места, только медленно повернула морду, промычала что-то очень тихо и кинула робкий вопросительный взгляд на Айкина из-под слипшихся мохнатых ресниц, словно спрашивая у него разрешения забрать свое любимое, снова оказавшееся на свободе неразумное дитя.
— Забирай, однако. Чё стоишь? — с показной суровостью поторопил ее Айкин, морщась от боли, вытирая снегом окровавленные, побитые, изрезанные острыми копытцами теленка руки.
И она забрала. Подозвала к себе каким-то сиплым тяжелым горловым выдохом. Облизала его с головы до ног, беспрестанно постанывая. И, отойдя вместе с ним на десяток метров от лудёвы, снова обернулась и исподлобья посмотрела на Айкина с горячей благодарностью. И только потом, словно опомнившись, резко и сильно подтолкнула теленка мордой и, когда он, очухавшись, рваными скачками, мотаясь из стороны в сторону, бросился в лес, сорвалась с места и понеслась за ним вдогонку.
«Умная все же ты, мамка, однако. Совсем не дура, — весело сощурился ей вслед Айкин, но через минуту погрустнел и нос повесил: — Что же я теперь кушать буду? У меня же опять ничего с собой нет. — Но, подумав немножко, снова вскинул голову и беззаботно улыбнулся: — Ничего. Чё-нибудь придумаю. Ульча в тайге никогда не пропадет. Никогда не помрет голодный… Все равно я хорошо сделал, что его вытащил. Шибко хорошо. Правда. И Эндури точно мне теперь поможет».
Прошел по своим старым следам, добрался до широкой глубокой борозды, которую вчера протоптали, пробили в снегу мужики, и очень скоро увидел впереди какую-то огромную шевелящуюся страшную кучу. Испуганно бросился за дерево, но, услышав громкое хлопанье крыльев и ворчливое воронье карканье, быстро успокоился, приободрился и снова выбрался на тропу. Приблизился к куче поближе и, увидев распластанную на снегу заиндевелую медвежью тушу, залепетал, брызгая слюной, задыхаясь от неожиданно привалившего счастья, приседая и хлопая себя ладонями по ляжкам: «Уй-уй, как быстро ты мне, Эндури, помог! Как мне помог здорово! Теперь хорошо мне будет! Совсем не голодный буду! Совсем не страшно!» Попрыгал, поскакал, отвел
Повертел башкой по сторонам. Пригляделся к следам и многое сразу же для себя прояснил, многое увидел: «Вот это Андрюха с Назаровым носилки тащили. Сильно продавили снежок. Тяжело им было… Это дедка здесь топал. Следок у него совсем слабый и пятка на обувке сношена… А вот это кто такой, однако? — Опустился, бухнулся на коленки, потрогал след рукой: — Наверно, этот гад и шел. Тот, который в Борю палил. Вот у него такая же обувка, как и у Андрюхи! Такая, как он говорил!.. Только не совсем такая. Совсем другие полоски на подошве. Эти какие-то шибко узкие… И косолапит, видно. Носки внутрь маленько ставит… Уф, здоровый бык какой! Большого роста, однако! Большой и сильный! Как же мне с ним таким справиться?! — Поглазел на здоровенные следы незнакомца, и засосало под ложечкой, и страшно стало: — Нет, не справлюсь, пожалуй. Ни за что я с ним не справлюсь! — Но, потрепав себя растерянно по плечу, отмахнулся от несвоевременных тяжелых мыслей: — А-а, ничего пока про это думать не надо. Все равно еще не скоро его догоню. Чё сейчас об этом думать?»
Еще какое-то время походил по борозде туда-сюда и вдруг остановился резко, словно прирос к земле ногами: «А это кто еще такой ходил?! Их что, тут двое было?! — Присел, потыкал в новый едва заметный следок пальцем и сразу успокоился: — Нет. Не вместе они шли. Этот намного раньше. Значит, они — не вместе… В улах неподшитых он, совсем без подошвы, потому и почти следов не видно — только кругляши какие-то. — Наклонился, отколупал ногтем примерзший к насту длинный волосок, поднес его к самому носу: — А улы не лосиные. Собачка, что ли? — Но, приглядевшись к грязно-желтому остевому волоску с темно-бурым кончиком, моментально определился: — Нет, не собачка. Барсук, точно… Не новые, однако, улы — уже маленько сыпятся. Или барсук совсем старый. Совсем старик дряхлый. Худой и паршивый».
Целый час потратил на тщательный осмотр местности, но зато теперь вся картина произошедшего для него была совершенно ясна: кто стрелял в медведя и откуда; из какого оружия стрелял; кто на костре медвежатину жарил; и много что еще другое. «Вот здесь этот гад лежал зачем-то, — размышлял Айкин. — Отдыхал, наверно. Потом туда ходил, на полянку, где лошадка топталась. Потом обратно к костру вернулся. Покушал — маленько мясца пожарил. Отрезал лапу у медведя и тогда за тем вторым потопал. — Добрался до последней мысли и надолго всерьез задумался: — А зачем он не за нами теперь пошел, как раньше? Зачем за этим вторым поплелся? Чё он его, тоже поранить хочет, как Бориса? Может поранить. Он же злой, как минхуза бешеная… А этот второй, наверно, из тех лесных людей, маловеров, про которых Андрюха рассказывал. Наверно, точно из этих… А-а, он, наверно, свои соболиные ловушки проверял! Увидел медведя, убил его… А чё же он тогда кушать не остался, а ушел сразу? Там же этот гад точно один кушал. Может, он его испугался?.. Надо идти за ними быстренько. За этим гадом идти, пока он этого маловера не подстрелил, как Борю. Посмотреть надо, зачем он его догонять надумал».
Надо было, конечно, идти быстренько. Надо было, но так ему этого не хотелось. И страшно было очень, и в животе от голода давно бурчало. Но что же тут поделать, если надо?
Повздыхал немножко сокрушенно. Скучно пожевал строганинки из медвежьего языка. Самое вкусное — глаза — уже давно вороны подлые склевали. Напихал кусков мерзлого мяса в вещмешок, да и то совсем немножко, не столько, как хотелось, — так, чтобы при ходьбе несильно плечи оттягивало. Посмотрел с большим сожалением на редкое лакомство — огромную медвежью голову, облизнулся на нее, как кот на сметану, и, собрав всю свою волю в кулак, заставил себя стать на след чужака. Сначала плелся ни шатко ни валко, как вяленый, но потом, вспомнив, что надо поспешить, прибавил шагу.