Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман. Часть 4. Между собой настоящим и прошлым

Рона Цоллерн

Вскоре вернулся Венсан. Я приготовила завтрак, и мы сидели на кухне, вяло жуя.

– Почему Диего не больнице? – спросила я.

– А ты хотела бы остаток жизни в больнице провести? Это он сейчас не очень, а недавно рисовал тушью, я даже его гулять выводил, думаю, ему скоро снова станет лучше. Ему выписали новые уколы.

– Вы сами делаете?

– Да, Диего не любит врачей. Как тебе жилье?

– Гораздо лучше предыдущего. Я могу приглашать к себе кого-нибудь?

– Да, голых девушек.

– А голых мужчин?

Он хмыкнул.

– Раз уж я тут живу, мне бы не хотелось, чтобы двери в квартиру были открыты и у входа висело потенциальное орудие убийства, это во-первых, – сказала

я. – И во вторых, надо выбросить эту бразильскую гадость и купить нормальный кофе.

– Ты определись, отравили тебя в прошлой жизни или молотком пристукнули, – сказал Венсан. – Я выбираю кофе, а молоток пусть остается – он мне нравится.

В быту он был мирным, никогда не привередничал, не пенял мне на то, что я почти не убираюсь и вся моя готовка заключается в том, чтобы сделать бутерброды и порезать салат. Иногда, правда, мне самой хотелось чего-то другого, я делала рагу или пасту, но такое бывало редко.

Через несколько дней мы пришли вместе с Гого. Венсан еще был в мастерской – я услышала постукивание молотка – он натягивал холст. Я надеялась, что мы пройдем незамеченными, но как только мы подошли к моей комнате, он показался в дверях.

– Де-евочка, – протянул он придурошным голосом, каким обращаются взрослые дяди к маленьким, – какая у тебя красивая ку-уколка! Как ее зовут?

Гого, переведенный в неодушевленные предметы, не знал, как себя проявить. Я молча увела его в комнату.

_______

Лир обещал, когда окончатся занятия проработать со мной монолог из «Пиппы», но после нашей группы у него была еще одна. Я сказала, что подожду в костюмерной, чтобы не мешать. Я подслушивала и сделал вывод, что нас он любит больше, а с ними сух и раздраженно-придирчив. Я дождалась, пока они разойдутся, опасаясь, что он забудет обо мне. Но вдруг услышала, как он зовет меня. Не знаю, зачем я впопыхах улеглась на банкетку и притворилась спящей. Он зашел, постоял немного в дверях.

– Катрин! – позвал он шепотом.

Потом подошел, присел на корточки рядом со мной и стал легонько тормошить меня за плечо. Я как могла изобразила глубокий сон. Его пальцы прикоснулись к моей скуле. Он стал гладить мое лицо, негромко приговаривая: «Катрин, проснись, проснись детка!» Я открыла глаза. Извинилась. Он мягко улыбнулся. Мы пошли в зал, разобрали монолог, он дал мне несколько советов, а потом посмотрел на часы и сказал, что ему уже пора. Какую-то часть пути мы прошли вместе. Несколько дней потом я, лежа в своей комнате, вспоминала это блаженство – его пальцы на моей щеке, и заливалась слезами.

Венсан и Лир были похожи в своем отношении к работе – ради нее они забывали все. Венсан иногда пребывал в депрессии, от которой его спасала только бутылка, а как было с Лиром, я не знаю, я никогда не видела его мрачным, но он всегда был печален. Венсан же, когда не хандрил, был весел. Его манера общаться, ироничная, прямая, признание прав собеседника на иронию в его адрес мне нравились. Лир тоже часто шутил, но более тонко, он мог быть жестоким, если обнаруживал в ком-то излишнее самолюбие или стремление к комфорту. Лир часто повторял нам, что комфорт – могила хомо сапиенс. Венсан удивлял меня тем, как заботился он о Диего, безропотно терпел его ругань, в большинстве случаев незаслуженную. Он устраивал его поудобнее на постели, чтобы тот мог рисовать, или выводил бородача гулять. Диего мог швырнуть в него банкой с тушью, или тарелкой, в которой Венсан принес ему еду, его истерики по поводу того, что ему плохо, и никто этого не понимает, меня выводили из терпения, хотя я напрямую с ним почти не общалась, а только наблюдала за их отношениями с Венсаном. Наверное, жена Диего и та не смогла бы лучше ухаживать за ним, чем это делал Венсан.

С Гого мы уже давно не виделись, и мне даже было не

интересно, завел он себе кого-то или еще помнит обо мне. Я ходила теперь в странный клуб под названием «Электра». Там собиралась тусовка таких же бездельников, как я, и было бы безумно скучно, если бы мы не разыгрывали там сцены неземной любви. Несколько трубадуров, кто мог складно плести монологи, вертелись вокруг девушек, что были остры на язык и импозантно одеты, остальные составляли планктон, вздыхавший в такт действу. Часто это было забавно, мы шутливо разыгрывали влюбленность и ревность, драмы и комедии, и время пролетало незаметно, а тяжелые мысли выветривались из головы вместе с парами алкоголя. Я стала ходить туда после того, как однажды в захудалой кафешке случайно увидела Лира с Дени, пареньком, несколько раз приходившим на наши занятия в прошлом году. Тогда все подумали, что ему не понравилось в студии, и он не стал заниматься, но, видимо, он просто приходил к Лиру, студия его не интересовала. Лир с Дени сидели на диване в углу, я хотела подойти к ним. Они не заметили меня. Когда я приблизилась, поняла, что нужно уходить, – они целовались. На следующем занятии я, когда все ушли, спросила Лира: «Вы любите Дени?» Он посмотрел на меня с сожалением. «Мы вместе уже три года, Катрин, мне жаль, но я не та персона, которая тебя может интересовать. Все впереди, детка!» – подбодрил он меня.

Диего и правда оживился через некоторое время. Теперь он постоянно рисовал. С остервенением черкал он на листах пейзажи Андалузии, стараясь вычерпать до дна свои воспоминания. Несколько раз мы выводили его гулять. Правда, прогулки радости ему не доставляли. Вместо того чтобы наслаждаться прекрасной погодой, которая стояла в те дни, он только зудел о том, что все смотрят на него, видят его немощь и в душе глумятся над ним, или осторожно жалеют, открещиваясь от ужаса подобного положения. Однажды, когда они с Венсаном были на прогулке, я убиралась в комнате Диего. Из любопытства я заглянула в шкаф и комод, а еще в ящики стола. В нижнем ящике лежал маленький пистолет и несколько патронов в коробке. Я завернула это в тряпку и унесла к себе. Мне и молотка у двери было достаточно.

Через пару недель Диего стало хуже. Он почти не мог есть, я готовила ему протертые супы, чтобы хоть что-то влить в него, Венсан кормил его с ложки, он плевался, орал, кашлял, потом начинал блевать. Мне приходилось помогать Венсану убирать это все. Больной вел себя отвратительно, и мне было почти не жаль его, я желала ему поскорее сдохнуть и находила свои пожелания гуманными.

Как-то утром, когда мы сидели на кухне после изнурительной процедуры кормления Диего, Венсан взял меня за подбородок и сказал:

– Хочу написать твой портрет. Считай, что это повышение!

– Это что будет бесплатно? – спросила я.

– Маленькая меркантильная мерзость, сколько ты хочешь получить?

– Меня устраивала оплата за работу, вы задаете вопрос, который наводит на мысли о том, чтобы пересмотреть сумму!

– Ах ты рыжая злючка! Я хочу написать тебя злой!

– Не получится – я просто ангел.

– Ангел, – подтвердил он, – кусачий.

_______

С портретом было тяжело. Венсану никак не удавалось выразить то, что он хотел, хотя, по-моему, получалось похоже, но его не устраивал результат. Он бесился. Несколько раз он выгонял меня из мастерской – ему казалось, что я издеваюсь над ним, нарочно меняя выражение лица, хотя я ничего такого за собой не замечала. Я думала о том, что он слишком вымотан возней с Диего, поэтому работа застопорилась. В иные дни было ощущение, что Диего вот-вот умрет, но ему вдруг становилось лучше, и мучениям Венсана не было конца. Хотя он, видимо, не считал это мучениями. Иногда мне казалось, что Венсан святой.