Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
Тени плясали и плясали, а Тайлер не мог отвести от них глаз. У него в мыслях восстанавливались слайды прошлого, которые он стирал в течение долгого времени. Затирал их, разрывал, уничтожал, вычеркивал, сжигал, но память — наш первый злейший и заклятый враг.
Локвуд замолчал на некоторое время, а потом продолжил:
— Я почувствовал, что она начала обмякать. Усадил ее на диван, пошел за льдом, но она схватила меня за руку. Она смотрела в пол… Смотрела в этот чертов пол, а взгляд ее метался и метался, будто на полу можно было найти что-то… У нее рука была худенькой и слабой, но я чувствовал сильную боль от
Вновь пауза длинной на несколько секунд.
— Я помню вскочил, рванул ее на себя, сказал, что пора прекратить уже ныть, что она никому не нужна! Пора понять, что взросление — это период осознания того факта, что в этой жизни никто тебя за руку вести не будет… Что ей самой надо грести против течения, справляться со всем и не быть сукой… Люди злы, алчны и безжалостны… Сказал, что пора прекратить уже думать, что найдется ангел-хранитель, который будет решать за нее все ее гребанные проблемы… А она впилась в меня своими огромными глазищами…
Он усмехнулся, взял бутылку и допил залпом содержимое. Он решил промолчать. Промолчать о том, кто начал первый, и как они не совладали друг с другом. У нее, У Хэрстедт, нервы рвались на тонкие нитки, и сердце кружевами боль оплетала. А он, Тайлер, был мальчиком, обдолбанным метамфетамином, для которого важен был процесс. Для которого результат не имел никакого значения. Он не сказал, что схватил ее за запястье, желая, чтобы та тоже почувствовала боль, а потом поцеловал ее, потому что для него важны действия, важны ощущения, а не последствия. Потому что он считал, что о последствиях он будет думать в старости.
Или утром, по крайней мере.
Но только не сейчас.
У той дыхание перехватило, и сердце начало бешено колотиться. Страсть лишила рассудка. Последняя гордость исчезла где-то в потемках прошлого. В голове звучала лишь одна мысль: «Хочется». И она стала настолько сильной, что не поддаться ей уже не представлялась возможным.
Боль впивалась в нее стальными прутьями, стискивала грудную клетку стальным корсетом, поломанными ребрами впивалась в легкие и не позволяла дышать. Тайлер знал это, и он тоже умел находить решения для того, чтобы появился отток энергии.
Она тут же приникла к нему, обнимая за плечи и отвечая с жаром, со страстью, с трепетом. Его руки оказались на ее талии, задрали футболку и коснулись обнаженной кожи. Пальчики Джоа сильнее впились в плечи.
Она целовалась с Тайером Соллвудом, с приятелем своего парня, который, по ее мнению, мешал им быть вместе. Девушка не сдержалась первый раз в своей жизни. Однажды каждый не сможет сдержаться… Это неминуемо.
Локвуд умолчал, как она отстранилась от него, посмотрела в его полные дыма страсти глаза. Локвуд умолчал, как он улыбнулся, припав к ее шее. Они чувствовали каждое движение, каждый вдох. Она лишь сильнее прижималась к Смоллвуду, прекрасно зная, что любит Деймона, а не Тайера. Локвуд умолчал, как он вернулся к ее губам, и они медленно стали делать шаги назад, двигаясь по направлению в зал.
— И что было дальше? — спросил Сальваторе, выводя из воспоминаний, которые не поблекли, как Тайлер не старался. Он поставил бутылку на пол, положил локти на стол, развернувшись всем корпусом к другу. Он смотрел ему в глаза, нисколько не чувствуя желания или стремления отвести или спрятать взгляд.
Сальваторе тоже положил локти на стол, тоже приблизился. Осколки его взгляда остались прежними. Деймон не менялся. Если не брать в расчет новое жилище.
— Что последовало дальше?
Дальше она прижала его к дверному проходу, засмотрелась в его глаза на несколько секунд, чтобы утонуть в глубине. Раствориться в ней… Раствориться в ком-то чужом, чтобы обрести себя вновь — вовсе не преступление. В негласной конституции нашей поганой жизни такое возможно.
На это решаются многие.
Она вновь поцеловала его, ее пальчики коснулись краев его футболки. Девушка медленно стащила футболку. Шаг вперед. Еще вперед. Джоа оказалась зажатой между другой стеной прохода и телом Тайера Смоллвуда. По ее телу прошли мурашки, ее сознание совершило скачок, — и Хэрстедт впала в беспамятство.
— А дальше… — он чувствовал напряжение, безысходность и тоску с того момента, как перешагнул границу. Он чувствовал это на протяжении всей своей командировки. И он думал, что если все это дерьмо закончится, что если он выберется из этой передряги живым, он залатает все прежние раны.
Он ошибся. Латать было нечего. Само срослось.
— Дальше она сказала, что мы — потерянное, деградирующее поколение, которое рождается в зле, алчности и жестокости и которое умирает в зле, алчности и жестокости… Мол, мы настолько привыкли к этому дерьму, что уже воспринимаем его как нечто нормальное. Но даже это не убивает в нас веру в то, что однажды мы найдем того человека, с кем сможем забыть о собственном одиночестве.
Во взгляде Деймона не было блеска ярости, ревности, боли, досады или удивления. Он смотрел на друга, смотрел на него внимательно, внемля каждому слову, словно он слышал эту исповедь еще до того, как Локвуд принялся ее озвучивать.
— Сказала, что самое отвратительное заключается в том, что мы находим этого человека, потому что желания и мечты всегда сбываются. Находим, но принять не можем, потому что это кажется нам тяжелым, непосильным, неподвластным. И поэтому мы вечно бежим, бежим и бежим…
Тени замерли, когтистые лапы безвольно повисли в воздухе, замерев от удивления или в ожидании дальнейших действий.
А на губах Сальваторе появился оскал. Тот оскал, который был свойственен только Доберману. И Тайлеру показалось, что Деймон слишком хорошо вживается в образ того, кем его нарекли. Неофициальное крещение, если хотите. Посвящение, если вам недостаточно.
Доберман кивнул, а потом поднялся. В темноте что-то блеснуло, но Локвуд не успел сообразить, — блеск тут же исчез. Когти веток словно стали копошиться на стенах, как женщина, постукивающая по стене ногтями в ожидании или в предвкушении чего-то, что доступно только ей.
Деймон открыл холодильник и достал оттуда две банки пива в жестяных банках. Он сел обратно, одну банку протягивая другу и спокойно открывая другую.
— Я уже почти забыл об этом, а ты снова вскрываешь швы и достаешь гнилые нитки… Мне кажется, это нечестно.