Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
— Да, — ответила девушка, обуваясь.
— Не боишься, что передумаешь?
Елена застегнула сапоги, выпрямилась и посмотрела на Донована. В ее взгляде ничего не осталось от взгляда роковой девушки, от взгляда той, в которую когда-то влюбился Тайлер Локвуд, которую когда-то возжелал Деймон Сальваторе.
В ее взгляде не осталось и взгляде прежней Елены. Взгляда той, в кого влюбился Мэтт Донован. Теперь перед Мэттом стоял совершенно иной человек.
— Нет. Просто боюсь самой ситуации.
Она закинула сумку на плечо, взглянула робко на Мэтта.
— Спасибо, —
Он кивнул. Гилберт открыла дверь и вскоре скрылась.
Елена не питала иллюзий насчет будущего. Она знала свой характер, знала, что им ее наградил ее отец. Все сваливать на дурную наследственность было несколько глупо, но Гилберт и не отрицала больше тот факт, что она — достойная дочь своего предка.
Елена не питала иллюзий на счет будущего. Она, ровно как и Дженна, знала, что люди не меняются, тем более — за полтора месяца. Она, ровно как и Дженна, знала, что домой она не вернется еще очень скоро.
Но отчего-то ей очень сильно хотелось признать свои ошибки. Выбить прощение за их свершение вряд ли получится, но признать — вполне. Признают их ведь далеко не все.
Грейсон так и не признал, например.
Елена знала, что Бонни сменила адрес. Мэтт сказал, что у Беннет сдача сессии в дополнительные сроки. После новогодних праздников она досдает и пересдает предметы, которые не успела выучить к официальным срокам. Мэтт сказал, что сегодня у Бонни последний экзамен.
Елена сдала Бонни на выходе у парка. Она не была уверена, что ее бывшая подруга пойдет именно этой дорогой, но если верить Доновану, Беннет теперь жила за парком, и логичнее было бы предположить, что именно этой дорогой ходит бывшая феминистка.
Елена стояла в течение долгих сорока минут, то кидаясь к выходу, то направляясь к выходу из парк. Сроки истекали — Елена должна уже была быть дома. Истекали терпение и спокойствие — Гилберт начинала ходить из стороны в сторону, сомневаясь, что ей повезет подловить подругу.
В конце концов, почему ей должно везти? Ей и так слишком много везло в последнее время. В конце концов, почему Судьбе снова надо прогибаться под дудку этой мерзавки, когда та решила корректором замазать помарки? В конце концов, с чего бы Бонни не обзавестись новыми друзьями? Она заслуживает этого.
Она заслуживает.
Елена сделала глубокий вдох, развязала шарф, принимаясь засовывать его в сумку. Елена сделала глубокий выдох, устремляя взгляд вперед, но не замечая нужного человека. Елена прижалась к железным прутья забора, — клетки? — закрывая глаза и начиная медленно опускаться вниз. Горячие слезы ошпарили кожу. Их охладило ледяное дуновение ветра. Что-то неприятное и колкое стянуло кожу.
А потом закружилась голова.
Гилберт открыла глаза — изображение размытое и неясное. Гилберт медленно поднялась. Прошло около часа или немного больше — Елена уже точно не помнила. Она знала только одно — грехи вымаливать довольно тяжело.
А потом голова закружилась еще сильнее.
В отдалении залаяла какая-то псина. Она заливисто лаяла, разрывая надежды и кромсая последние надежды. Гилберт устремилась вглубь парка, вглядываясь в каждого прохожего, словно Бонни маскировалась. Холодный воздух проникал в легкие, схватывая их ледяными лапами. Елена сделала круг, направляясь снова к выходу.
Она потеряла надежду. Прошло полтора часа, а казалось — прошло полтора месяца. В аду всегда так — тут время длится иначе. Оно растягивается. Оно становится длиннее, издеваясь над тобой, потирая ладони, как злодей какого-нибудь мультфильма.
Мальвина потеряла шарф, когда вернулась к выходу. Елене не собиралась уходить, но она чувствовала себя крысой, заблудившейся в лабиринте и подыхающей от холода.
Она чувствовала крыс внутри себя.
И они вгрызлись еще сильнее, когда Елена все-таки увидела Бонни.
Та спокойно шла к выходу, беседуя с кем-то по телефону. Гилберт почувствовала, что ее сердце подпрыгнуло до горла. Гилберт почувствовала, что ребра начинают дробиться на мелкий порошок, но ноги почему-то шли быстрее и быстрее. Слезы скатывались по лицу, шипя на морозе и причиняя игольчатую боль.
Все декабрьские сны, порванные рисунки и ночные бессонницы — все ворвалось, материализовалось и теперь начало медленно сдирать кожу.
А потом накрыла огненная волна, когда Елена дотронулась до плеча Бонни. Потом волна прокатилась еще раз по всему телу, когда Бонни обернулась.
Они застыли на повороте. Справа оставался вход в парк. Слева раскинулся перекресток.
Елена смело смотрела в глаза бывшей подруге. Она выдерживала эту пытку, несмотря на то, что совесть кромсала как — доберман? — цербер.
По лицу Елены все сильнее стекали слезы. А лед взгляда поражал до самых глубин души. Бонни усмехнулась, чуть выше поднимая подбородок. Она выглядела совершенно иначе. Выглядела так, как выглядела прежняя Бонни. Выглядела уверенно и привлекательно.
Бонни Беннет вернулась к прежней жизни, как тогда, пять лет назад. Елена не могла выдавить из себя банальное «прости», не могла сказать и слова. Но у нее хватило сил сделать вперед один шаг. Теперь подруги стояли слишком близко. От Бонни пахло духами, а не сигаретами.
— Я перезвоню, — сказала она и отклонила вызов. Елена зажмурилась, этот голос ударил под дых. Прорезал артерию. Девушка открыла глаза, сглотнула и вновь уставилась на Беннет.
— Я забыла, — продолжала резать артерии Бонни. — И ты забудь. Живи дальше.
Мальвина была наивной и глупой девочкой. Потом ее наивность разбилась под натиском лжи Тайлера, смерти матери, выпадов Добермана. Потом Мальвина стала реалисткой под натиском предательства Локвуда, Дженны и невозможности быть с тем, с кем хотелось бы. Когда пришло четкое понимание того факта, что в этой жизни недопонимание с близкими приводит к самым пагубным последствиям — Елена полила свою человечность новокаином, став сукой, начиная забываться в клубах и запивая боль алкоголем и таблетками.