Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
Она закрыла глаза на мгновение. В темноте казалось уютнее. И теплее даже немного.
Девушка пробыла в тишине от силы минут пять — не больше. Быть наедине с собой, наедине со своим мыслями тяжелее, чем показывают в кино или пишут в книгах. Пыл остывает, мысли расфасовываются, эмоции приходят в норму, сердцебиение учащается. Гилберт открыла глаза. Она сфокусировала внимание на своих пальцах. Два пальца кровоточили и болели. Девушка оторвала остатки ногтя, поморщившись от боли, а потом… она вздрогнула, сумев все-таки не вскрикнуть. Резко обернувшись, девушка увидела стоящего
— Черт возьми, — она быстро поднялась. — Вот же блин!
Она схватила сумку, отошла от скамьи и направилась к выходу. Сальваторе остановил ее возле самых дверей, просто перегородив дорогу, избежав физического контакта. Елена посмотрела в его глаза, вновь начиная тонуть в водовороте мыслей, начиная раствориться в пучине того времени, когда она была под его опекой. Когда он был с ней двадцать четыре часа в сутки.
— Тебе Дженна позвонила, да? — она все еще глядела в его глаза, не боясь тонуть в их глубине. Боль почему-то перестала быть значимой. Отец больше не тревожил сознание. — Извини, — она махнула рукой, отворачиваясь и направляясь вновь к скамейкам. — Я попрошу ее тебе больше не звонить…
Она села на свое прежнее место, услышала за спиной тихие шаги парой секунд спустя. Доберман расположился рядом, тоже сфокусировав внимание на алтаре, тоже будто ища там ответы на свои вопросы.
— Я нашел тебя за пятнадцать минут, — ответил он. Его голос звучал непривычно тихо, непривычно спокойно. Не было издевательства, презрения или ненависти. Не было сокрушающих эмоций.
Даже самые свирепые вулканы засыпают. Даже самые яркие солнца гаснут.
— Я дойду до дома сама. Спасибо…
— Тебе плохо, да? — он повернулся к ней, а Елена, опустив взгляд, уставилась на свои израненные руки. Этот вопрос, пронзивший душу словно лезвие тупого ножа, был неожиданным. Гилберт напрочь забыла о всех эмоциях, которые испытывала при недавнем разговоре с отцом. — Скажи мне…
Она сделала вдох, обращая внимание на мужчину. В его взгляде можно было прочесть понимание. Елена выдохнула и снова стала смотреть на алтарь.
— Мне страшно, Деймон. Бонни меня ненавидит. Отец наступает на пятки. А Тайлер предложил все снова начать с начала, но я не могу…
— Но ведь вы… были… тогда… ну, вместе…
Девушка горько усмехнулась. Она вновь начинала чувствовать себя будто она вернулась в отчий дом. Но это чувство отличалось от того, что она испытывала, когда была с Кэролайн и Мэттом.
Кэролайн и Мэтт — это старое, хорошо известное, проверенное, надежное… Кэролайн и Мэтт — это ворох хороших воспоминаний, это ностальгия, это штиль, это успокоение, которое мы обретаем на конце света.
Деймон — это новое, хорошо известное, но до конца непроверенное, надежное, но до конца не испытанное. Деймон — это ворох самых ярких воспоминаний, это шторм, это успокоение, которое мы обретаем после бури.
— Да, но спать с кем-то так же легко, как врать кому-то, — она повернулась к нему, концентрируя на нем свое внимание, чувствуя дикую усталость и болезненное желание ощутить вкус того самого успокоения, которое мы обретаем после бури. — Когда я была в отъезде, у меня был преподаватель по психологии искусства. Мы бы могли стать друзьями…
Она на мгновение отвела взгляд, а потом снова обратила его на Деймона. Он находил притягательность в ее взгляде, находил нечто, что ему бы хотелось познать, хотелось бы ощутить. Хотелось бы выучить наизусть.
«Друзьями» раскрошилось в сознание белым порошком. Несколько неприятным на вкус.
— У нас не получилось — я… бросила его в самый нужный для него момент. И после этого он даже отказался вести занятия в нашей группе. Я знаю, что натворила кучу дерьма, что заслуживаю все это… Но мне все равно страшно.
Деймон протянул руку и коснулся запястья Елены. Ее тонкого запястья, на котором были видны выпирающие косточки. Рука опустилась вниз — их пальцы переплелись. Девушка не смотрела на их руки — она смотрела на Деймона, а он на нее. Словно только сейчас они смогли увидеть друг друга. Словно только недавно Мальвина по-настоящему прозрела.
— Ты должна перестать бояться несуществующих монстров под кроватью, Елена.
— Монстры реальны, — прошептала она, ощущая сводящее с ума желание присесть поближе. Ощущение дома, ощущение уюта трансформировалось в ощущение пристанища.
— Перестань их замечать, и они исчезнут…
— Но ведь ты все никак не исчезнешь, — прошептала она, выдергивая руку. Ей не хотелось этого делать. Ей хотелось вдохнуть запах озона, хотелось оказаться в грозу в лесу с тем, кому она доверяет. Ей хотелось защиты и изоляции.
Ей хотелось все вырвать из своих мыслей. Разорвать, сжечь и развеять пепел.
— Я — твой монстр? — в его голосе не было обиды. Но их чрезмерная близость порождала не те воспоминания, а не те воспоминания заставляли желать претворить в действительность не те действия. Все вновь было неправильно.
— Все кончено, Доберман, — прошептала Гилберт, медленно поднимаясь. — Еще в том ноябре.
— Я знаю, — он тоже поднялся.
Они пошли к выходу нарочито медленно. Ощущение пристанища клокотало, но спокойствие куда-то исчезло. Больше не хотелось столкнуться. Больше не хотелось разбиться. Елена ощущала лишь то, как она до озноба желает затишья перед бурей. Перед природной бурей. Перед смерчем. Или ураганом. Она бы была совсем не против оказаться в каком-нибудь убежище с ним, с тем, кто идет рядом.
Они вышли на улицу. Деревья, припорошенные серебром, величаво возвышались, вызывая ощущение собственной ничтожности. Снега продолжали переливаться в лучах солнца. Невообразимо солнечный день для февраля.
Невообразимый февраль.
Снег хрустел под ногами. Солнце слепило. Елене был бы по душе мрак. Была бы по душе стихия. Она ведь живет только тогда, когда умирает и любит лишь тогда, когда ненавидит.
Он взял ее за руку, так внезапно, что Гилберт остановилась. Деймон продолжал держать ее руку, смотря вперед и не оборачиваясь. Мальвина захотела развернуть Добермана. Прижаться к нему. Сказать что-то типа: «Я скучала», или: «Ты мне все еще нужен», или: «Не отпускай» или еще что-то в подобном слащавом и сопливом роде.