Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
— Можем это сделать в любой момент, — пожала плечами Донован. — Ты же знаешь, что нас мало что держит тут.
Держит. Вот возможность встретить Елену, хотя они оба знают, что никогда больше не будут даже пытаться что-то наладить. Просто так случается, просто она — не его, а он — не ее, и они не смогут никогда друг другу принадлежать. И вообще, Елена не имеет значения.
Сейчас по крайней мере.
Держит Тайлер. И Бонни. И Деймон не собирался покидать свою колыбель из-за выходки Локвуда или капризов Гилберт. Слишком горд. Слишком принципиален. Да и потом —
— Я скоро вернусь, — сказал он, отводя взгляд от Викки и скрываясь за дверью.
5.
Тайлер сидел на скамье близ выхода. Он пил, смотря в небо. Его взгляд был устремлен в самую глубину космоса. В этот день все хотели найти ответ там, где он, возможно, был. В самой глубине мира. Лицо Локвуда было избито, кулаки — стесаны, куртка — распахнута, а душа — испачкана в грязи и желчи. Деймон знал это состояние — знал, что испытываешь, когда прыгаешь в пропасть.
Один — испытываешь эйфорию, поэтому пьешь алкоголь.
— Ты ебанулся? — он схватил его за шиворот. Бутылка вывалилась. Координация у Локвуда была притуплена, да и эмоции, судя по всему, тоже. Парень натянул глупую улыбку. Кровь перемешалась с грязью и алкоголем. Душу Локвуда рвало от едкого кислорода. От бесчувствия мира. От такой несуразности сложившихся обстоятельств.
— Не знаю, Доберман.
Сальваторе схватил Локвуда, заставляя его подняться, а потом снова швырнул на скамейку. Локвуд не чувствовал дискомфорта. Эта дурацкая улыбка словно застыла, оставшись на память от прежнего Тайлера.
Два — испытываешь экстаз, поэтому кидаешься в самый эпицентр событий.
Локвуда сильно поколотили. Эти оттеки будут сходить очень долго и очень долго у случайных, даже самых апатичных прохожих, они будут вызывать отвращение. Никому не интересны избитые и пьяные, никому не интересны отчаянные (это только в фильмах к ним питают страсть, а в реале чужое нытье мало кому приходится по душе).
— Я ничего не знаю теперь.
Деймон испытал ярость. Он уставился на Тайлера, а тот пялился прямо на него, и в его взгляде не было ничего кроме пустоты и пьяного одиночества. Не было ненависти, не было обвинения, не было: «Ты толкнул меня на это!», не было: «Если бы не ты, Елена была бы со мной», не было упреков.
Три — испытываешь горькое разочарование, а после — решаешь ни о чем не сожалеть.
Четыре — ныряешь в волны и плывешь по течению. Сопротивляться пусть будут те герои тех второсортных книг, которые читала Елена.
— Ты жалок, — выплюнул сквозь зубы Сальваторе. Музыка, доносящаяся из блудливого бара, была больше не тягучей, но определенно мотивирующей. А Доберман устал терпеть чьи-то капризы.
Ему хочется покончить со всем здесь и сейчас.
— Ты ведь проебываешь все, что имеешь. Весь мир у твоих ног, а ты пинаешь его.
— А мне не нужен мир, — Тайлер поднялся. Теперь прежний Тайлер исчез. Вырезанная улыбка — тоже. Локвуд принял истинное обличие — запутавшийся в себе и в чувствах человек. Разбитый на тысячи осколков. — Мне не нужен больше мир!
— Тогда зачем ты устраиваешь всю эту поебень? — Доберман не срывался на крик, но его контроль был на пределе. Он хотел выплеснуть то, что не мог выкинуть из себя. В его жизни не осталось драк и сигарет. Он распрощался с прежними клетками и построил для себя новые. Сейчас он ощущал, что накопившиеся чувства рвутся наружу. — Зачем вечно ныряешь в то дерьмо, из которого другие мечтают выбраться?
— Потому что это единственное, что таким как я остается, — простое оправдание-плевок на отчаянный крик души Сальваторе. Мотивирующая музыка заставляла сердце ускоряться в своем танце. Осколки взгляда таяли под натиском теплоты Елены, чувственности Викки, внимательности Бонни.
А теперь они снова замерзали.
— И какие же это вы? — он сделал шаг вперед. — Что делает вас особенными, помимо денег, машин и девок? — сорвался. Горькая мысль полосонула по сердцу — сдержанность Добермана осталась в прошлом. — Что делает вас не похожими на других?
— Деньги не делают нас особенными, — спокойно ответил Локвуд, засовывая руки в карманы. Честно — он уже оставил свою дурную затею биться до беспамятства. Он уже хотел просто уйти.
И затеряться где-то в притонах.
— Нас делает особенным то, что имея все, о чем мечтают другие, мы не имеем того, что действительно хотим. Не можем биться, потому что наши родители занимают высокие посты. Не можем пить и трахаться с кем попало, потому что должны пить и трахаться с теми, с кем предписано. Не можем любить того, кого хочется, потому что тот, кого мне хочется, не нуждается в деньгах. Тот, кого я хочу, хочет именно того дерьма, в котором живут такие как вы!
Он толкнул Сальваторе, и тому пришлось отступить на шаг назад, Локвуд будто наступал, будто готовился к тому, чтобы ринуться в бой, чтобы броситься в остервенелую хватку и биться не за выигрыш, а за проигрыш. Не за жизнь, а за смерть. Не за смысл, а за бессмысленность.
— И мы ныряем в это дерьмо, чтобы быть хотя бы банально просто рядом.
Деймон усмехнулся. Он чувствовал тоску. Она въедалась в саму его сущность, разъебывая там внутреннюю борьбу и порождая невыносимое желание закурить, кинуться в драку, выплюнуть то, что щипало язык и першило в глотке.
— Ты жалок, и знаешь почему? — он выдержал паузу. Песня должна была закончиться, а следовательно стимул должен был исчезнуть. — Ты получил самую сильную девушку — ты получил Бонни. И ты проебал ее. Ты получил самую желанную девушку. Ты получил Елену. И ты тоже проебал ее. Потому что наивно полагал, что в этом дне было то, что они обе искали.
На миг Сальваторе захотел принять предложение Викки — угнать из этого города, куда-нибудь подальше, мчать к линии горизонта, разгоняясь и разгоняясь, не оглядываясь и не сожалея. Даже не задумываясь о том, что осталось позади.