Обвал
Шрифт:
Он отвернулся и долго стоял ко мне спиной.
Тугая волна очередного взрыва сорвала дверной занавес. Спустя немного, когда горячий, тугой воздух, ворвавшийся в «келью» волной, поостыл, ослаб почти полностью, в дверях показался согнутый, с обросшим лицом радист Семен Шкуренко, держа в руках переносный микрофон, за которым тянулся с «улицы» черный шнур.
— Вот все, что мог сделать, — еле произнес Шкуренко, опускаясь наземь. — Рация настроена, товарищ старший лейтенант… Чуток бы воды, — добавил он, глядя на меня. — Если есть…
Боков
— Работает, — сказал Шкуренко. — Говорите, может быть, услышат…
— Родина, слушай бойцов подземного гарнизона!.. Товарищи! У микрофона старший лейтенант Боков, Егор Петрович. Докладываю: бойцы Аджимушкайских катакомб продолжают героическое сражение с гитлеровскими войсками, оккупировавшими Керченский полуостров. Сражаются и не помышляют о капитуляции. Да здравствует наша Советская Родина! Смерть немецким оккупантам!..
У Семена Шкуренко вдруг покатились из глаз слезы, он что-то говорил. Наконец, когда Боков прервал передачу а тихо опустился на топчан, я расслышал слова Шкуренко:
— Кажется, мощности… мощности я все же недобрал… не хватает… не хватает…
— Ничего, ничего, Сеня, — сказал Боков. — Люди услышат нас! — уже громко добавил он. — Услышат! — повторил старший лейтенант с прежней твердостью и опустился на колено перед лежащим на каменном полу радистом Семеном Шкуренко. — Семен, — перешел Боков на шепот, — Семен, ты что же? Открой, открой глаза, я тебя напою из своего шкалика. — И вскричал: — Сухов, он умер!.. Ведь это преднамеренное убийство безоружных людей! — еще громче прокричал Боков, простирая руки к сводам каменного потолка, который уже скрипел, трескался.
Мы выскочили наружу, подождали немного. Нет, потолок КП не обвалился, устоял. Из темноты с зажженной сальной плошкой в руке, хромая на обе ноги, вышел к нам лейтенант Шорников.
— Товарищ командир, — обратился он к Бокову, — там, у входа, фашисты скопились, сержанту Лютову не справиться. Надо отвлечь оттуда гитлеровцев. Дайте мне музыкантов, и я устрою шум на своем участке, в боковом проломе, отвлеку гадов на себя…
— Ты весь в крови, Шорников, — заметил Боков и, показывая на музыкантов, стоявших неподалеку, добавил: — У них и оружия нет.
Видно, эти слова Бокова услышал Петр Петрович Ухин и тотчас отозвался:
— Не обижайте музыку! Она все может. Сорокин, Женя, что ты на это скажешь?
— Я готов, Петр Петрович.
— За мной! — скомандовал Шорников и сильно развернулся, да тут же, сделав три шага, упал. Поднялся и опять упал, на этот раз плашмя, бездыханный.
Боков кивнул мне:
— Сухов, принимай команду. Держись, пока я не приду! Однако на всякий случай… — Боков что-то замялся, потом все же досказал: — На всякий случай знай, Сухов, если появится лейтенант Густав Крайцер, он произнесет такую фразу: «Час последней ночи настал». И ты ответь ему: «Не стрелять, ребята!..»
Привел я музыкантов к пролому, который оборонял Шорников, вижу: впереди ни одного гитлеровца! Летают стаи вспуганных птиц, чирикают, каркают. А трое бойцов, лежащих в мелких окопах, переговариваются:
— Захар, слышал, дня через два подмога придет.
— Непременно! Готовь брюхо!
— Да что готовить! Брюхо пусто, штаны не держатся. Уж семь новых дырок в ремне проколол, а все спадают…
— А бедра зачем?
— Хо! Что я, баба, что ли?..
И тут я заметил Тишкина, сказал:
— И ты здесь, Григорий Михайлович?
— Я же почти дома, адъютант. Вот гляжу, а перед глазами дочка Варенька. Она у меня красавица… Господи наш, сохрани и помилуй, убереги ее от надругательства. Миколка, ты не стреляй в меня… Рыбам вода, птицам воздух, а человеку вся земля. Сил моих нет, надо спасать Вареньку. Не стреляй, Миколка, я вернусь, я вернусь скоро… Не стреляй, парень, управлюсь — вернусь. Я, Миколка, верующий, греха на себя не возьму, парень. — Тишкин порылся в своем пустом сидоре и, к моему удивлению, вынул кусочек затвердевшей лепешки: — Возьми, парень, небось со вчерашнего дня ничего не ел…
Он мне казался совсем отощавшим, не способным держаться на ногах, тем более на побег, блеклые, мутные глаза, заострились скулы. Но я ошибся: Тишкин неожиданно для меня шмыгнул за штабель и скатился в овражек. Тотчас по овражку гитлеровцы ударили из орудий навесным огнем.
У меня не поднялась рука стрелять по Тишкину. Я закричал музыкантам:
— Петр Петрович, пора, начинайте свой шумовой эффект! А то наши там кровью изойдут!
Ну они и взялись — Петр Петрович за барабан, Сорокин за трубу, — выскочили на бугорок, маячивший в двадцати метрах от пролома, и там принялись за свое дело — труба надрывается, барабан гудит во всю силу.
Глянул я налево, по направлению центрального входа, и вижу: надвигаются фашисты — пожалуй, не менее батальона.
— Хватит! — кричу музыкантам. — Давайте в укрытие!
— Сумасшедшие! Это вам не танцплощадка! — забеспокоилась вся моя группа.
— Это наш час, не мешай! — ответил Петр Петрович и поднялся повыше на бугорок и садит в свой барабан.
— Сорокин! — закричал я трубачу, видя, как осколки ложатся вблизи.
Но Сорокин отмахнулся трубой и играет себе с еще большей силой. Мотив: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой».
Первым упал Ухин. Но еще жил — лежа бил в барабан, прикрикивая на Сорокина:
— Женя, не сдавайся!..
— Петр Петрович, не сдаюсь, — ответил Сорокин и тут же упал, сраженный осколком, а трубу свою не выронил из рук. Подполз к Ухину, уже мертвому, взял палочку и забил в барабан…
Я бросился, чтобы оттащить трубача в укрытие, да не успел — упал снаряд на бугорок, вздыбилась земля. Когда осели комья и дым поредел, музыканты уже не нуждались в помощи. Труба отлетела к пролому.