Обвал
Шрифт:
Насыпь от пролома конусообразной формы, с большим наклоном. По нему не так уж трудно подняться наверх, выйти из подземелья. Обрушившиеся камни подступают к самой дыре, через которую видно небо, низко нависшее над землей. Кто-то должен подняться первым, осмотреть местность вокруг, нет ли поблизости гитлеровцев, потом дать сигнал остальным. Боков подзывает к себе Лютова:
— Сержант, смотри тут, я поведу.
— Нельзя тебе, — произнес Лютов. — Ты же командир, забыл, что ли? Егор Петрович, теперь, после гибели майора Русакова, ты за все в ответе.
— Я знаю, что делаю. Не учи, Лютов! — вспылил Боков. — И ты, Иван Иванович, тоже в ответе не меньше, чем я. Оставайся, сержант, возглавь группу поддержки… За мной, товарищи!..
Поднимаемся с трудом. Дрожат ноги. Боков протягивает мне руку, помогает преодолеть последний метр подъема. Внизу, хоть и темно, виднеется стоянка машин. Там немцы со своими компрессорами, которыми они нагнетают в подземелье газ. Боков дает знак: рассредоточиться в цепочку.
…Метров сто ползем по-пластунски. Впереди двигается Боков. Тишина. За машинами кто-то пиликает на губной гармошке.
— Огонь! — громко, изо всех сил тянет Боков.
Бросаем гранаты в два приема. Ярко вспыхивают разрывы. Впереди образуется пляшущий огненный клубок. Трое лежат неподвижно — им уже не увидеть своей Германии.
— В атаку! — зовет Боков.
Мы рванули на зов старшего лейтенанта в расположение врага.
Прислуга, обеспечивающая компрессор и буровые установки, видно, не вынесла внезапного налета и побежала к Керчи. Мы испортили машины — отвинтили гайки, подожгли заправленные горючим силовые установки. Вскоре стоянка компрессора превратилась в море огня, и стало светло. На пути замаячил еще не тронутый огнем домик, покрашенный в светлые тона, такой красивый, в три окна, под островерхой крышей и с крылечком. Мы вдвоем — Боков и я — с ходу вышибли дверь и ввалились в помещение с трофейными автоматами и молотками в руках. Кто-то зажег электрический свет, и мы увидели перед собой раздетого до нижнего белья, с волосатой грудью гитлеровца — он пучил голубые глаза и, пожалуй, никак не мог взять в толк, кто осмелился так невежливо потревожить его сон. И все же схватил телефонную трубку, но Боков остановил его, усадил в стоявшее у стола кресло. Я же с Алешей Мухиным мигом обшарил все углы, разбрасывая все, что попадалось под руки.
Боков приказал допросить гитлеровца. Я не успел задать вопрос, как Мухин схватил со стола бумажку и подал ее мне. Я молча прочитал и тут же перевел вслух:
— «Черт возьми! Майор Носбауэр, сколько же вам еще нужно времени?! Красные подземники срывают нам переправу через пролив! Приказываю: в течение двух суток задушить газом всех подземников, сровнять, взорвать, превратить в горы щебня катакомбы! Генерал Пико».
— Так это ты Носбауэр? Из команды профессора Теодора?! — надвинулся Боков на заморгавшего немца.
— Найн, найн. Я всего лишь денщик. А господин майор до русской бабы пошел. Любит он русский баба. О, черт бы побрал господина майора, Носбауэр плохой человек!
Но офицерская шинель, висевшая на вешалке, выдала притвору. Алеша Мухин сорвал ее с крючка и пошарил по карманам, обнаружил в них фотографии и письма. «Денщик», увидя поднесенную Боковым к своим глазам фотографию, на которой Носбауэр был сфотографирован в форме майора, с ужасом раскрыл рот.
— Дрянь! — сказал Боков. — Душить газами, давить обвалами — так ты майор! А на расправу — денщик! Мерзавец! Убийца!.. Собирайся! Судить будем!..
Фашист быстро оделся. Я уже открыл дверь, а пленный успел нажать кнопку, и на улице завыла сирена. И Мухин разрядил свой автомат в гитлеровца…
Уже под землей, неподалеку от пролома, нас свалила усталость — и лежим, обессиленные тяжелым боем.
Вот уже два дня подряд от взрывов, обвалов гудит, ревет все подземелье, во всех «казармах», то есть секторах, рушится потолок. Хлещут по стенам тугие волны воздуха и, отскакивая, наткнувшись на каменную преграду, шарахаются в обратную сторону с тем же ревом, гулом. Ушные перепонки не выдерживают, лопаются, сочится кровь. «Нет, Егор Петрович, — думал я, — это покрепче любого землетрясения. Любой тут согнется, в том числе и ты, железный Егор. Тут уж ты никуда не денешься, сам на отступной пойдешь».
— Товарищ старший лейтенант, это же самоубийство! — сказал я, вытирая платком кровь, показавшуюся из ушей Бокова.
— Сейчас, сейчас, Сухов! Вот тебе бумага и карандаш, пиши.
— Конечно, надо выходить, — говорю я Бокову. — Есть же возможность переправиться на Большую землю.
— Ага!.. Ага! — Поднялся Боков. — Пиши, тебе говорят! Пиши: «Коменданту города Керчь. Генералу Пико. Генерал! Вероятно, вы, как и ваш Гитлер, полагаете, что ходите по завоеванной земле. Ошибаетесь, вонючие служаки, ублюдки международного капитализма! Реальность такова, господин Пико, — ваши войска стучат ногами на раскаленной докрасна сковородке. И никакие ваши газы, обвалы вас не спасут. Палачам и убийцам — неминуемая смерть! Победа будет за нами!» Подпись: «Командование Красной Армии». Теперь прикрепи к камушку эту записку и в пролом зашвырни — подберут и прочитают.
Я прикрепил записку, зашвырнул через пролом на поверхность и тотчас вернулся к Бокову, в каменную «келью», вновь заговорил о возможностях выхода из-под земли и переправы на Тамань.
— Вот у вас, товарищ старший лейтенант, под топчаном что лежит? Четыре пары немецкой военной формы…
— Сержант Сухов, ты дьявол! И болтун! — Боков долго смотрел мне в лицо. — Ты же в ту ночь спал.
— Я видел все, Егор Петрович…
— А именно?!
— Это было месяц назад, если не больше. Скорее, больше, наверное, два месяца… Вошел лейтенант Сучков, так сказать отправленный на поиск штаба фронта, с большим рюкзаком, в котором оказалось вот это, что лежит под топчаном: четыре пары фрицевской формы. «Это, — сказал Сучков, — на крайний случай… Переоденетесь — и через пролив!»
— Сухов, — прервал меня Боков, — велю тебе об этом молчать! — Он подсел ко мне на топчан, обнял одной рукой. — Эх, Микола, Микола-Николай, действительно возможности имеются. Более того, откроюсь перед тобой: один немецкий лейтенант, по фамилии Густав Крайцер, дал слово Сучкову организовать побег на весельном баркасе через пролив. Возможности есть, да приказа на то не имею, сержант Сухов.
— Да некому уже отдавать приказ, товарищ старший лейтенант, — быстро отозвался я. — Штаб, как вам хорошо известно, еще пять дней назад полностью погиб под обвалом…
— Стоп, стоп, Сухов! — Боков сиял свою руку с моего плеча, поднялся и глядит мне в лицо. — А совесть, сержант Сухов? Совесть бойца Красной Армии, спрашиваю? Если она, совесть-то, настоящая, выше и справедливее любого устного или письменного приказа! Так ты, Сухов, извини меня, моя совесть велит мне: «Старший лейтенант Боков, приказываю свой сектор обороны держать насмерть!» И эти, вот эти четыре пары немецкого обмундирования надо сжечь, спалить!.. К чертовой матери, подальше от соблазна!..