Обязан побеждать
Шрифт:
– Что, гангрена? – испугался майор.
– Пока нет ничего страшного, вовремя вы на нас вышли. Сейчас я обработаю рану раствором из соли, как это делала утром лейтенанту. Он снимет зачаток воспаления. Через пару дней заживёт как на собаке.
– Как выражаешься со старшим по званию?! – вспылил майор.
– Простите, товарищ майор, за такое сравнение. Но рана требует обработки, перевязки и ухода.
Таня говорила, а руки её, словно две чайки, летали над ногой офицера, обрабатывая неглубокое повреждение мышцы. Она достала из сумки склянку с раствором, смочила им кусочек хлопчатобумажной ткани, наложила на рану, забинтовала. Затем снова натянула на ногу сапог.
– Вам бы денек-два не двигаться, товарищ майор.
– Нет, мы не можем отсиживаться, как вы, пойдём на прорыв.
– Вам виднее, – сказал лейтенант, извлек из тайника по банке тушёнки, сухари и подал рядовому. – Ешьте плотно и двигайте, коль такое решение. Я иду на разведку, пока день. У меня ни карты, ни бинокля, ни компаса нормального.
– Вы держите меня под прицелом, потому вынужден отпустить, а то бы я с вами детально разобрался.
– Ну вот, вы мне снова угрожаете, а я никому – только фашистам. Завтра ударю по станции. Не попадите в облаву. Удачи, – пасмурно сказал Костя.
Конопатый, ниже среднего роста, как и майор, плотный боец Кущин неожиданно вскочил, держа банку и ложку в руках, порываясь к Белухину.
– Товарищ лейтенант, а я бы остался. Вижу, вы боевой офицер.
– Отставить, рядовой Кущин! Кто меня будет охранять, я ранен.
– Я в вашем ранении не виноват. Все беды от командиров.
– Отставить паникёрство! – резко сказал майор. – Оно трибуналом пахнет.
– А что, неправда? Мне дали команду – я в бой пошёл впереди вас и одного обера завалил. Он в вас из пистолета целился. Ещё секунда – и хана! Я вас спас, а вы мне трибуналом грозитесь. За что? За танки, которые смяли нашу роту на подходе к передовой?
– Ладно, рядовой, забудем плохое. Надо думать о будущем.
– Я бы взял тебя, но ты в команде майора, тем более раненого, – ответил Белухин, сожалея. – Не обижайся, мне пора.
Возня с майором и его бойцами отняла у Белухина драгоценный час. После сытной трапезы, дав группе несколько банок каши и сухари, лейтенант проводил майора и, зная коварство особистов, держа его под прицелом, указал примерное направление, где может быть передовая, некоторое время выжидал: не вернутся ли те назад? Затем торопливо отправился выполнять свою задачу.
Глава 4
Майор Семён Никудышнов после перевязки шёл ходко, опираясь на суковатую палку. Нелепая фамилия, по семейному преданию, досталась от злоязычного помещика его прадеду, и Сене она не нравилась. Напротив, он считал себя смышлёным парнем и очень любил свою персону, безгранично веря в удачу, как в неизбежный летний дождь, орошающий ниву, на которой в результате созреет хороший урожай.
В тот роковой день прорыва обороны он получил предписание явиться в штаб армии для работы в особом отделе. Но командир дивизии бросил его на передовую с ротой новобранцев для подкрепления 117-го полка.
– Поможешь отбить атаку, вернешься и отправляйся по предписанию, – приказал комдив.
Вяло ответив «есть», майор возглавил подкрепление, оставшись жутко недовольным тем, как комдив затыкает дыры высокой персоной, какой считал себя Семён. Новое назначение – это очередная удача – повышение в должности и в скором будущем в звании, а ему всего лишь неполные три десятка лет. Он всегда гордился тем, что вышел из самых батрацких низов. В отрочестве голодовал и унижал себя попрошайничеством. В стране свирепствовала Гражданская война. Парнишка подался в красноармейцы, не взяли – мал ростом, годами не вышел, сопляк, словом. Тогда ему исполнилось всего четырнадцать. Отец, вернувшийся с германской войны инвалидом, беспробудно пил и промотал своё хозяйство, оставшееся от деда. Дед был и вправду никудышный хозяин. Сеня слышал, как на хуторе его называли несусветным лодырем. Земельный клин после реформы крепостничества дед имел солидный, трудись только, зарабатывай на жизнь, собирай понемногу казну, покупай тягло – паши, сей, выходи в люди. Не вышел. Любил больно «репу» почесать на завалинке, власть материть да запивать хулу бражкой.
Семён гораздо позднее понял вину деда и отца за потерю хозяйства, а тогда не задумывался: почему одни живут справно, другие – впроголодь. Злоба на сытных да удачливых мужиков вызрела в нем с малолетства, а вместе со злобой унаследовал он от деда и отца ловко языком молоть, неуёмную зависть да праздность.
В хождениях по хуторам, голодая и попрошайничая, он наткнулся на мельницу, чудом не разграбленную ни белыми ни красными. Мельник Иван Ухватов умел ладить и со старой, и с новой властью. Средних лет ладный мужчина и крепкий хозяин нуждался в рабочих руках: он и два его сына не успевали управляться с хозяйством. Нанять некого. Одни мужики были забриты белыми, другие – красными. Старшему сыну Мите тогда стукнуло шестнадцать, Грише на год меньше. Гибкие пока что сыновья, особливо Гришаня. От тяжелой рабочей нагрузки стараются не гнуться ребята, но отец видел – прогибаются спины, но терпят, не стонут. Иван по возможности щадил их, не загонял, как лошадь иной всадник, убегая от погони. Потому мельник на просьбу оголодавшего Сеньки – подхарчиться работой, откликнулся с охотой. Стал обучать его ремеслу мельника, но скоро понял, что мальчишка делом не больно-то интересуется, все поручения выполняет спустя рукава. Огорчился, но прогонять не стал, пожалел, мол, виновата его молодость, со временем войдёт во вкус работы, и леность незаметно истает, как первый снег. Оказалось, напрасно надеялся. Целый год с понуканиями протолокся Сенька у мельника. Кое-чему научился, больно полюбились поездки на конях по разным крестьянским делам. Особенно в районное село, где жизнь кипела и куда стекались хлебные потоки сначала продразверстки, потом продналога под жестким контролем красноармейского отряда с комиссаром Дронским. Ходил тот в щеголеватой кожанке, блестящих сапогах и с маузером в деревянной коробке, внушительно висящей на хромовой портупее. Сеня ухватисто брал вожжи, кнут и сноровисто правил коренником и пристяжной лошадью, если поклажа бывала солидной. Ему нравилась власть над животными, скорая езда, то, как сыпал перцем на холки коренника звучные удары плетью. Мельник иной раз покрутит головой, мол, не в меру горячит парнишка коней, крякнет, а то и скажет:
– Щади, Сеня, конев, больше щёлкай плёткой, а не бей. Они и так несут скороходно.
Сеня унимал свою прыть неохотно, а ему хотелось озоровать, гнать сытых лошадей во всю их мощь. Однажды по осени, приехав в село Благодатское, мельник ушёл в контору, а Сеня остался сторожить бричку с мешками муки, часть предназначенной для гашения продналога, который заменил продразверстку, часть для продажи в частную пекарню. Вдруг возле его брички закрутились конные красноармейцы. Парнишка с пугливым интересом в глазах уставился на комиссара. Тот весело окликнул его:
– Никак, батрак Ухватова к нам пожаловал?
– Он самый.
– А что ж спужался?
– Я не спужался, я кожанкой да маузером залюбовался, – смело ответил Сеня.
– Нравится?
– Ещё бы!
– Я вижу, ты парнишка смышленый. Будешь нам активно помогать – и ты такой кожан оденешь.
– Я таким людям завсегда рад услужить. Только как помогать?
– Наблюдай за Ухватовым. Куда этот эксплуататор хлеб от счетной комиссии прячет? Не сбирается ли власть обмануть с продналогом? Заметишь, услышишь что-то, сообщи. Глядишь, в почете у меня будешь.
На крыльце конторы показался Иван Ухватов и красноармейцы, гикнув, отвалили.
Подошёл Иван, хмуро спросил:
– Что за интерес у комиссара к тебе?
– Спросил, кому муку мельник привёз? Продналог гасить, – ответил я.
– Молодец! Правь лошадей к амбару, – сказал мельник, усаживаясь на бричку.
С тех пор у Сени ушки на макушке. Любой разговор между сыновьями старался подслушать. Только кроме дела мельник ничего постороннего не говорил. Но однажды до ушей Сени долетело. Под вечер, уставшие от молотьбы снопов, Ухватовы собрались в амбаре, сбрасывая с плеч на штабель мешки с зерном. Сеня был послан в конюшню, задать лошадям в торбы овса.