Очарованная вальсом
Шрифт:
— Но мы любим друг друга! — выдвигала Ванда единственный аргумент во всех их разговорах.
— Одной любовью сыт не будешь, — возражала ей баронесса. — Любовь не разожжешь в камине, чтобы согреться, и на нее не купишь мужу новый костюм, когда старый истреплется.
— Так что же нам делать? — подпирала кулачками щеки Ванда, и на ее глаза наворачивались слезы.
Отчаяние, дрожащие мягкие губы, затаившийся в голубых глазах страх — все это заставляло Ричарда держаться увереннее, чем он на самом деле себя ощущал.
— Я что-нибудь придумаю, — обещал он, стараясь придать голосу твердость. — Верь мне, я клянусь, что не подведу тебя.
Так легко возвращались после этих слов краска на ее щеки, радость в ее глаза, но, оставшись один, Ричард ломал голову, размышляя: что же делать, что делать, как оправдать надежды его маленькой доверчивой девочки?.. Что же делать? Что делать? Что?
Беспечно крутясь среди прожигателей жизни, трудно поверить, что есть нищета, грязь и голод, и они могут поджидать каждого за любым углом, любым поворотом событий. Сам он подошел к этой черте так близко, что свою бездомность почти чувствовал кожей. И такой он не один на конгрессе.
Ричард слышал, что многие знатные дамы стремились попасть на это многолюдное сборище потому, что это последняя возможность для них оказаться в свете, блеснуть на банкетах и приемах взятыми напрокат у наследников фамильными бриллиантами, чтобы затем отправиться спать по своим чердакам и голодать до следующего «блистательного» выхода в общество.
Теперь, думая о собственном положении, Ричард легко мог поверить этому, как и многому другому. Он до сих пор не говорил Ванде или баронессе, почему у него нет возможности обратиться к русскому царю, который, казалось, мог стать наиболее вероятным его покровителем, но полагал, что обе они считают главной преградой для этого Екатерину.
Ее он видел издали на балу, где был с баронессой и Вандой, — княгиня улыбалась ему издали, но Ричард не мог подойти к ней, чтобы поговорить с глазу на глаз. Теперь, когда конфликт остался в не слишком отдаленном, но прошлом, он начал о нем забывать. Он надеялся, что и Ванда успела стереть из памяти ужасные воспоминания о происшедшем с нею во дворце Разумовского. Счастье, какое она испытывала теперь, обретя любовь и любимого, пересиливало все иные невзгоды, и она, ведомая интуитивной женской мудростью, отодвигала от себя омрачающие это счастье события — он это чувствовал. Поверить, что они с Ричардом могут разлучиться, она не могла. Но баронесса… Своими речами — вполне справедливыми — она добавляла ему страданий.
— Я полагаю, вы должны знать, что лишили Ванду перспектив на выгодное замужество, — с упреком сказала ему однажды баронесса. — Было как минимум двое подходящих молодых людей, которые очень интересовались Вандой, но теперь она просто не замечает их и холодно им отказывает, когда те пытаются пригласить ее на танец.
— Рад это слышать. Вы меня проклинаете? — с вежливой улыбкой спросил Ричард. Но он понял тревогу старой женщины, доживающей свой век в одиночестве. Да и Ванда стала ей почти как родная дочь.
Баронесса посмотрела на него и тоже ему улыбнулась.
— Я уже говорила вам и повторяю теперь: любовь — это своего рода безумие, но, боже, как мне хотелось бы снова стать молодой и лишенной разума… Пока не обжегся — ты свободен, ты веришь только в светлые силы, тебе незнакомы страхи о будущем… Как же это прекрасно…
Ричард искренне испытывал все большую привязанность к старой даме. Как и Ванда, он понял, что язвительный ум и острый язычок баронессы — это всего лишь оружие, помогающее ей забыть о том, что ее красота давно увяла, а те мужчины, что любили ее когда-то, либо умерли, либо сами состарились.
— Иногда я вспоминаю, что тоже когда-нибудь стану старухой, — шепнула ему как-то Ванда, — но, когда думаю о годах, что ждут меня впереди, я знаю, что, если со мной не будет тебя или хотя бы воспоминаний о тебе, я предпочла бы умереть прямо сейчас, пока я счастлива в твоих объятиях.
Он поцеловал Ванду — нежно, горячо, словно прощаясь… Но он не мыслил о расставании. Он жил с ощущением, что их любовь — вечна, нетленна, а сами они будут вместе всегда, неразлучно.
— Я люблю тебя, Ричард, — оторвавшись от его губ, прошептала Ванда. — Я мечтаю, как буду готовить тебе обед, штопать носки и, если даст Господь, рожу тебе сыновей…
Она покраснела, произнося последнюю фразу, и уткнула лицо ему в шею. А он крепче прижал ее к себе, почувствовав в сердце холодный укол. Моментами такая вот детская непосредственность Ванды разрушает его последнюю надежду на то, что они когда-нибудь смогут соединить свои судьбы! Как может он бездумно взять на себя ответственность не только за жену, но и за всю их семью? Если бы они были в Англии, он, пожалуй, мог бы рискнуть. У него были друзья, на которых всегда можно положиться, у них с Вандой была бы, по крайней мере, крыша над головой и няня, которую он мог бы на свои деньги нанять для детей.
Но здесь, в Европе, у них не было ничего — лишь несколько покровителей, число которых стремительно уменьшалось, да преданный Гарри. Несмотря на отчаяние, Ричард улыбнулся, подумав о Гарри, когда пробирался по грязным, засыпанным мокрым снегом улицам Вены, возвращаясь от Талейрана.
Гарри, который всегда недолюбливал женщин и называл любовниц Ричарда не иначе как командирскими мочалками, неожиданно и беззаветно полюбил Ванду. Она весело смеялась, слушая Гарри, растопила его сердце тем, что охотно выслушивала его бесконечные истории и, как и Ричард, находила его чувство юмора особенным и неподражаемым.
— Он прямо-таки пригвождает каждого! — не раз говорила она, вытирая выступившие от смеха слезы, пересказывая баронессе или Ричарду очередное замечание Гарри, отпущенное им в адрес кого-нибудь из их общих знакомых.
— Совершенно не умеет держать себя в рамках приличия! — сердито отвечала на то баронесса, однако в ее глазах при этом плясали веселые огоньки. — Ох, не хотела бы я иметь такого слугу… Домашний тиран без всяких ограничителей и понимания о дозволенном и недозволенном…
— Я тоже не хотел бы иметь такого слугу, — с готовностью соглашался Ричард. — Но Гарри мне не слуга, он мой лучший друг.