Что меня завораживает в стихах Марины Бородицкой — меня, человека в поэзии стороннего, прохожего, то есть законченного прозаика с головы до пят, — это удивительное сочетание мужества, нежности и абсолютной, звонкой ясности смысла. Мне всегда казалось, что именно эта смесь необходима для прозы. Поэтому я откровенно завидую стихам Марины Бородицкой. Она умеет в несколько строф, даже в несколько строк… даже в четыре строки вложить то, ради чего я корячусь за письменным столом месяцами и даже годами.
Она умеет взглянуть окрест взглядом начисто лишённым поэтического дурмана, той бормочущей кисеи, в которую обычно запелёнуто сознание робких поэтов. Она как бы не зависит от поэтических средств, хотя владеет этими средствами весьма умело.
Что касается бытия (это неплохо звучит: «что касается бытия») и всего, что к нему прилагается (перечислять не стану, это значило бы цитировать книгу от первой до последней строки), то я б в этом мире — мире Марины Бородицкой — хотела бы обитать. Может быть, потому, что наряду
с высокой трагедией осознания конечности человеческого пути, в этом её мире существует и радость, и горькое счастье, и тёплый юмор, и стремление к выси, и сострадание — всё то, что вообще составляет смысл жизни. И смысл поэзии.
Дина Рубина
ОДА БЛИЗОРУКОСТИ
Слава тебе, о бесшабашный хрусталик,и тебе, подруга его, строптивая роговица!Вы своей преломляющей силы не рассчитали,на далёкую перспективу не дали мне подивиться.Никогда мне орлиным взором не охватить перспективы,а сидеть мне, уткнувшись носом в парчовую ряску,в плиссировку раковины, в поволоку сливы,придорожного лопуха кольчужную вязку.Я снимаю очки и вижу цветные пятнаи вокруг фонарей лохматые ореолы.Круговая порука близости. Нам понятно,что художник имел в виду, мы ведь той же школы.Я снимаю очки — как будто бы остаюсь без кожи,а это я надеваю защиту от вашей вселенной:в трёх шагах от меня вы можете корчить рожи,а я буду вам улыбаться улыбкой блаженной.Слава тебе, миопия! слава неправильной формеглазного яблока, удлинённого вроде грушовки,мелочам и подробностям, бусинам в птичьем корме,обнажённой лампочке в радужной растушёвке!
* * *
Ощущение сгущающейся тьмы.Ощущение сгущающейся тьмы.Можно, в сущности, на этом оборвать,Но зачем тогда на свете были мы?Можно, в сущности, оставить две строки,Нить из брюха не тянуть, как паучки,Свет рассеянный в себя не собиратьИ лучи не концентрировать в пучки.«Выжигание глаголом», экий вздор,Кем-то в детстве передаренный набор…Ощущение сгущающейся тьмы.Луч направленный. Дымящийся узор.
* * *
Ласковая ты бабушка,история Древнего мира:всё картинками баловала,сладостями кормила.Был на диване триклиний,триумвират на кресле,триста спартанцев за шкафомвраз выдыхали: «Йесли!»Строгая ты учительница,история Средневековья:всё рисовала виселицу,всё рифмовала с кровью.Всё же твои ужастикинаши питали грёзы:Йорки шли на Ланкастеров,алые тлели розы…Злая ты, злая мачеха,нынешняя история,алчности математика,ненависти фактория.Ядерные пастилки,лагерное барокко, —и ни единой картинки,ни одного урока.
* * *
Ещё последняя нам сластьдана в наследство:сначала в отрочество впасть,не сразу в детство.О, там обиды велики,победы хрупки,но утешают пустяки:косынки, юбки.Там каждый взгляд, что бросил они вздох невнятныйс подругами обговорёнтысячекратно.Там можно сделать встречный шагкак одолженьеи целоваться просто так,без продолженья.
* * *
В этот час, когда окна уже горятиз ноябрьской тьмы по краям фасадаи последние несколько дошколятмолчаливо ждут у крыльца детсада, —в этот час капризничает душа:ни гулять не хочет, ни даже в гости,у окна стоит, на стекло дыша,и ладони трёт в диатезной коросте.То ли скушно ей, то ли тошно ей,только знай сопит, только тянет шею:не видать ли там дорогих теней?Ведь придёт же кто-нибудь и за нею.
* * *
«Бог — это совесть», — сказала бабушка Вера.Под утюгом орошённая блузка дымилась.Бог в этот миг, обнаружив меня у торшера,щёлкнул разок по затылку, и вот — не забылось.Бабушка так говорила о глаженой блузке:«Вещь — совершенно другая! ведь правда? ты видишь?»С дедом они перекрикивались по-французски,только потом я узнала, что это идиш.Дед же Наум учил меня бегать и дратьсяи по-латыни ворчал, что хомини хомо —волк. Я не верила деду, я верила в братство,в дружество, равенство, счастье и бегство из дома.А ещё так смешно говорила бабушка Вера:«Честью клянусь», не просто «честное слово».«Бога гневишь, — вздыхала, — ну что за манера!Ты вот поставь-ка себя на место другого».
ТАЙМ-АУТ
Щепка лезет на щепку,точка на запятую,скрепка кусает скрепкув скобочку завитую.Книжка с другою книжкойсхлопнулись второпях:дрожью дрожит чуть слышнойтом о двух корешках.Кошки поют на крышахславу бескровным войнам,ангел с трубою, слышишь,время играть отбой нами разливать по фляжкамто, что даётся даромкошкам и деревяшкам,книгам и канцтоварам.
* * *
…Царь, царевич,
король, королевич,
сапожник, портной, —
говори поскорей,
кто ты будешь такой!
Мой детский выбор был — сапожник,Ну в крайнем случае, портной,Но уж не царь, не королевич —Бездельник толстый и смешной.Штаны просиживать на троне —Занятие для дураков,А ты попробуй, шут в короне,Стачай хоть пару башмаков!Поёт сапожник за работой,Постукивает молотком,Вокруг детишки-обормотыПриплясывают босиком…И всё сбылось: труды и пляски,И ремесло, и прочный кров,И было весело, как в сказке,Как в пьесе «Город мастеров».Лишь как-то раз на дальнем бреге,На том крыльце, на склоне дняСоблазны королевской негиНа миг забрезжили, дразня.…И деревянные колодкиКрошатся, как негодный мел,И опостылели подмётки,И молоток осточертел.Но в доме подрастают дети,И день отлажен и толков, —И есть ли что-нибудь на светеВажней удобных башмаков?