Ода близорукости

Бородицкая Марина Яковлевна

* * *

Море волнуется — раз, море волнуется — два, Нью-Орлеан утонул, с карты снесло острова. Что-то в котельной кипит, твердь подаётся, хрустя, в голос планета вопит, как на помойке дитя: — Голодно, мокро, темно! Выйди, услышь, подбери! Море волнуется — два, море волнуется —

* * *

Святой Антоний из Падуи, разыскиватель пропаж, тут снегу столько нападало, что след потерялся наш. Развешаны в небе простыни, раздвинешь — там новый ряд, лишь пудры алмазной россыпи под фонарями горят. Святой

Антоний из Падуи, вершитель малых чудес, найди мне обруч и палочку, и сад, заросший как лес. Губную гармошку папину с коричневым ободком, насквозь и навек пропахшую мужским душистым платком. Верни мне девчачьи россказни, скамейку, где я ждала подругу почти что взрослую, что так волшебно врала, и ветер воздушно-капельный, и ливня краткий галоп, и радость мою, что канула в седой московский сугроб. Святой Антоний из Падуи, запёчатлённый в веках простой раскрашенной статуей — мужик с дитём на руках, найди меня в этом городе, зарёванную умой, дай молча хлебнуть из горлышка, домой вороти, домой.

* * *

Как было весело, Господи, как мы смеялись! Как мы смеялись — до визга, до слёз, до захлёба… Нянька сестрёнкина, мы её звали тёть-Тома, пальцем грозила, а было ей лет восемнадцать. Пальцем грозила она и сама хохотала, нас же стращала: у них на селе говорили, кто, мол, смеётся без удержу — скоро заплачет, так нас пугала она и сама же смешила. Были родители нами отпущены в гости. Томка для нас пропускала вечернюю школу. С ней мы играли в театр: одевались нелепо и представляли, вопя, сумасшедших и пьяных. Пьяных у нас лучше всех представляла тёть-Тома: так спотыкалась она, так смешно голосила — Танька, сестра, заливалась до мокрых колготок! Часто, видать, на селе эту пьесу давали. Ночь наступала. Родителей где-то носило. В кухне, в углу за буфетом, на койке железной Томка шептала молитвы — быть может, прощенья за скоморошины грешные наши просила. Танька, уже наревевшись, сопела за шкафом, я же, ворочаясь рядом на узком топчане, молча гадала: когда-то придётся мне плакать? Лучше бы как-нибудь после… потом… постепенно…

* * *

Англичане мои! младенческая мечта — быть как вы: я и спину старалась держать прямее. Но не складывалась иронически линия рта, и подрагивала губа, твердеть не умея. Героический Вальтер Скотт! Убийственный Свифт! Безупречный джентльмен с Бейкер-Стрит! В самом деле, коль родился садовником, волен ты делать вид, что цветы тебе надоели. Все надоели. Сэр, не правда ли? Правда, сэр… Это скрип дверей, это входит дедушка Диккенс. Я в детстве даже обижаться не стала, что гнусный Феджин — еврей, как у Гоголя отрицательные персонажи. Нет, любовь моя — словно крепость: в её стенах мирно дремлют ягнёнок с тигром, и чёрт с младенцем, и скелет в чулане — точней, обгорелый прах, потому что сэр Уинстон Черчилль знал про Освенцим.

КАПРИЧЧО

Вот и выходит: кто жив, тот и прав — просто, как «ай лав ю». Женщина смотрит в распахнутый шкаф, думает думу свою. Выбор нелёгок: инь или ян, платье или штаны? Жаль, не владеем ни ты и ни я думой такой глубины. О ненадёжнейший из друзей, я твой бессменный паяц. Мне любоваться любовью твоей слаще тончайших яств. Тот же, кто молод, — тем более прав, тот, кто пригож, — втройне. Женщина длань простирает в шкаф — медленно, как во сне. Так собирайся, дружище, не стой: ждёт она — в добрый час! Всею оставшейся правотой я пропою о вас.

* * *

О диффенбахия, загубленная мной, прости меня, прости! Тебя я поливала, от солнца берегла, опрыскивала в зной, — любила как могла, а значит, слишком мало. О диффенбахия, ушедшая навек! Отростком взята в дом, сначала ты кустилась. — Срезай, — твердили мне, — оставь один побег, — но с ножницами длань трусливо опустилась. Ну да, кустилась ты, а не кустится кто ж? Кому не грезится хоть малость ответвиться, сыграть в чужую жизнь, словить чужую дрожь, пропеть на голоса, как звонкая цевница? Шаг в сторону — побег. Разбрасываться грех. Но разбросалась ты: росткам казались внове все части света враз — и ясно, что на всех им не могло хватить твоей зелёной крови. Растут же у людей растенья! И цветы цветут в иных домах, и вьющиеся травы… Но время вымирать таким, как я и ты, засохший на корню дракончик мой корявый.

* * *

На жаргоне подростков «бодать дебильник» означает подолгу смотреть телевизор. У кого-то в вагоне звонит мобильник: не из верхнего мира ли срочный вызов? Он так долго взывает к тореадору — видно, стынет бык на пустой арене и рояль, оставленный без призору, весь раскрытый, стонет в кустах сирени… Ну проснись, чудила, нажми на кнопку! Там любовь твоя в телефоне бьётся: пограничник Хосе, пропустивши стопку, нож занёс над нею, а сам смеётся. Ну рванись на помощь под гром оваций, ну сыграй в экранного херувима! Вот и смолкли звуки. Поздняк метаться (так по-ихнему будет — непоправимо).

* * *

Выброшенный из моей головы, как из чрева кита, где-то плывёшь ты в проулках Москвы, а в голове пустота. А в голове для нечитаных книг столько места теперь, что в детстве начатый «Моби Дик» закончен будет, поверь. Выброшенный из моей головы, с кем ты, куда идёшь? Над Ниневией нынче, увы, разбушевался дождь. А в голове моей пироскаф, рвется за окоём и ладит гарпун капитан Ахав с любовью в сердце своём.

* * *

Радость ушла от меня, ночью пожитки собрав. Я подзову коня, я поскачу стремглав. — Радость моя, постой, оборотись ко мне! Вот уже вечность я мчу за тобой на карусельном коне. Меня никогда не тошнит. Меня ничто не берёт. Папа мой заплатил за три поездки вперёд. Съем я железный хлеб и башмаки сношу, а что вид мой нелеп, так я же тебя смешу. Всё, что угодно душе, сделаю, только не плачь. Гладкий скакун из папье-маше — чувствуешь, как горяч? Я усажу тебя спереди на седло, я увезу тебя туда, где всегда светло, где старый парк за рекой, над ним самолётный след, где папа махнёт рукой и купит ещё билет.

* * *

Мы — из серёдки пятидесятых, мы поколенье на воле зачатых, детей непоротых, жён небитых, на школьных танцульках скакавших под Битлз. Мы обновляли кратчайшие юбки, бороды и капитанские трубки, разные степени личной свободы, сложные браки, простые разводы. Мы ещё помним, как воздух был ясен и автостоп в основном безопасен: на премиальные, на шальные в Таллин мотались на выходные. Лето пропели, зиму проспали — мы не успели, но не пропали. Меж кирпичами известью ляжем. Может быть, всё же что-нибудь скажем.