Ода близорукости

Бородицкая Марина Яковлевна

* * *

Бог с ней, с любовью, ну с этой, с которой… с той самой, с голеньким лучником, с болью от сладостных стрел, но любопытство оставь нам, Создатель упрямый: топливо жизни не сам ли ты в нём усмотрел? Разве же мы не разведчики, разве не дети? Любо нам пытствовать и обрывать лепестки, хлюпая слогом начальным и петли в сюжете чутко носами прослеживая, как щенки. И музыканты играют легко и без фальши, поезд грохочет и лист шелестит за листом — лишь до поры, лишь пока любопытно, что дальше. А без любви, ну без этой… плевать, проживём.

ПЕСЕНКА

Если

крюк торчит в потолке, что должно висеть на крюке? Колыбель, мой свет, колыбель, не тебе ли знать, не тебе ль? Если встал сундук в уголке, что должно лежать в сундуке? Башмачки, мон шер, башмачки и серебряные коньки. Если гость плывёт по реке, в челноке плывёт, в туеске, ты пошарь в прибрежных кустах, — только так, май френд, только так!

* * *

Грибы несу в подоле, от них намок живот. У дедушки в «Спидоле» политика живёт. Какой дождливый август над Кратовом повис! Сопит незримый Аргус из глубины кулис. В башке шальной мотивчик, в педалях звонкий зуд, мне куплен первый лифчик, мне джинсы привезут! Я цепь сломала, въехав на велике в кювет. От венгров и до чехов вся жизнь — двенадцать лет. У дедушки в «Спидоле» какой-то фейерверк, а папа на гастроли уехал в тот четверг. В загранку на гастроли! Подарков ждёт семья. У дедушки в «Спидоле» гремучая змея.

* * *

Снова над Питером солнце в зените, ветром тугие оборваны нити, круглое небо отводит с висков пряди щекочущие облаков. Длинная строчка, ленивая девка, я при Неве твоей — Малая Невка. Ох, быстроходна старуха Нева, чайки за ней поспевают едва. Дует и кружится, блещет и плещет, день простынёй на верёвке трепещет: сдёрну прищепки да вслед засвищу… Завидно? Я и тебя отпущу!

* * *

Мимо Николаевых, Князевых и Сориных, Звягиных, Наумиков и Кольцовых-Цзен — в гости к папе я иду тропкою проторенной: тесно на Ваганькове, я иду бочком. На Донском просторнее, вот пойду я к бабушке — Майя Кристалинская улыбнётся мне, стюардессы, лётчики, где-то тут и бабушка: вон она, за Фрумою Лазаревной Щорс. И скажу я бабушке: — Я была у дедушки, всё там аккуратненько, только нет цветов. На плиту гранитную положила камушек, так у них положено: камни да трава. Бабушка и дедушка, век вы спали рядышком. В разных полушариях как вам спится врозь? С неба скажет бабушка: — Ты уроки сделала? Не теряй-ка времени, музыкой займись.

* * *

Так всегда: находишь не то, что ищешь, а вещей не находишь элементарных, и урчит в углу, ожидая пищи, бог пропавших серёжек, носков непарных… Всё найдётся, только не то, что ищешь: материк бесхозный, полезная плесень — это, видно, чёртик накуролесил, поиграл, да не отдал. Прости, дружище! Вот тебе взамен прошлогодний мячик, вон и месяц

нашёлся, выставил рожки, а вот это — Манхэттен. О чём ты плачешь? — Всё об Индии той, золотой серёжке.

ДОРОЖНАЯ ШЕПТАЛКА

Господи Боже, по небеси наш самолётик перенеси: сначала туда, потом обратно. Не урони, поставь аккуратно.

* * *

О колышущий нас в этих плотных, прозрачных волнах, Нас, таких разномастных, разнеженных, разноязыких, Раздвигающих время, за взмахом замедленный взмах, Малокровных отличников, неучей розоволиких! Ты нам столько сюда набросал надувной чепухи — Крокодилов, кругов и матрасов и пёстрых лодчонок, Что не тянут нас книзу уже никакие грехи И в обнимку со львом белокурый дрейфует ягнёнок. Ты в воде растворил левантийскую эту ленцу, Золотистую в небе рассеял пыльцу ликованья, — В синеве за буйками пловец улыбнётся пловцу, Как близнец близнецу в тёплой, полной игрушками ванне.

* * *

Второстепенные английские поэты, вы руки тянете ко мне из тёмной Леты и, как детдомовская ребятня: — Меня, — кричите вы, — меня, меня! Да я сама тут запасным стою хористом, да я случайно забрела на эту пристань, мне снилась воля, мне мерещился покой… Но шелестят уже страницы под рукой. Первостепенные английские поэты давно пристроены и кушают котлеты, забвенья молчаливая вода над ними не сомкнётся никогда. А я переднего уже тяну, как репку, и кто-то сильный встал за мной и держит крепко, и вся компания — а стало быть, и я — за шкирку выхвачена из небытия.

ЗИМНИЙ РЭП С МАРЬ-ФЁДОРОВНОЙ

Марь-Фёдоровна в кухне гладит рубашки моего сына, рассказывает про своего сына. Я сижу напротив, листаю словарь, перебираю рифмы на слово «январь». — Подобрал котёнка, выбросить жалко и нельзя оставить: съёмная коммуналка. Сказала мол устрою к сестре на работу, завезла подальше — эх, да что там… Я сижу киваю, гляжу заторможенно, в уме себя рифмую с кем не положено. Солнце показалось и спать залегло. — Такой был мальчик жалостливый! Ничего, прошло.

* * *

Собака лежит, как сфинкс — наполовину в гостиной, наполовину в прихожей. Собака лежит, как метафора — наполовину в Европе, наполовину в Азии. Служба её не трудна, загадка её не сложна: она затрудняет проход, но будит фантазию. Собака лежит в дверях, протянувши лапы вперёд, она улыбается Балтике, хвостом виляет Китаю, в ней чёрт-те сколько намешано характеров и пород, — вот вскочит! вот огрызнётся, собьётся в стаю! Но столько щенячьей дури играет в её крови, что она себя полагает лучшей собакой на свете и думает, что достойна большой и чистой любви, а за свои метафоры только мы сами в ответе.