Ода близорукости

Бородицкая Марина Яковлевна

БЫЛЬ

Спартанскому царю Агесилаю однажды показали катапульту, чтоб новой катапульте дальнобойной порадовался царь Агесилай. Взглянул спартанский царь на катапульту, что впрямь была сработана умельцем и поражала цель на расстояньи, и даже на приличном расстояньи, — и горестно вздохнул Агесилай. — Почто ты, царь, так горестно вздыхаешь? Не видишь разве, что новинка эта блестящие сулит нам перспективы? И рек Агесилай: — Одно я вижу, что воинская доблесть умерла.

СПРОСОНЬЯ

На

стон проснувшегося тела летящий, как на детский крик, какого дальнего предела сегодня ночью ты достиг? В каких пространствах куролесил, с кем обнимался весь полёт? Каких тебе напели песен? …Молчит, ответа не даёт вернувшийся на поселенье расконвоированный дух. Лишь лёгкий привкус сожаленья и рот, как бы с похмелья, сух.

* * *

Поминальную записку

За меня рука кладёт…

Н.Ванханен

В христианском ли, буддийском Храме, голову склоня, Поминальную записку Положите за меня. В той часовне у дороги, Где латынь и полумрак… Я не знаю — в синагоге Это можно, или как? Задавака, недотрога — Вот и я не зря сгорю: Обо мне напомнят Богу, Как о Бобчинском царю. В православной позолоте, В честной кирхе без прикрас Листик клетчатый в блокноте Если сыщется у вас — Надпишите и сложите, Как бумажный самолёт: Там, в небесном общежитье, Кто-нибудь да подберёт.

* * *

Когда удалился художник и свет за собой погасил, засох у крыльца подорожник, подсолнухи кто-то скосил. Ослепло окно, за которым стоцветный сиял океан, и то, где парижским убором хвалился бульварный каштан. Когда удалился художник и выключил звук, уходя, заглохли кузнец и сапожник, затихло биенье дождя. Исчезли разводы и пятна, теней драпировочный хлам… И дверь он закрыл аккуратно, а грохот послышался нам.

РАЗГОВОР

— А как, например, с Эль Греко? Что за решенье там всё же приняли: тьма ему или свет? — Покоя, что был написан нам в утешенье, в расчёт не брали, ты думаешь? — Думаю, нет. — А Гойя с его уродцами? — Этот тоже. Да все они! ведь тащили на полотно всё золото и лазурь, все оттенки кожи… — Грешно, грешно! — Но Им же разрешено! Не сам ли позволил смешаться Он тьме и свету? Кто кистью их перемешивал, кто пером… — Так что ж он придумал с Эль Греко? Бросил монету? — Наверно, бросил. И встала она ребром.

* * *

Пред иконой чудотворной, в греческом монастыре — фотографии детишек, восковые муляжи: руки, ноги, сердце, печень, одинокий синий глаз — словом, кто о чём хлопочет, принеси и покажи. У кого чего болит, Божья Матерь исцелит. Пред иконой чудотворной я тихонечко стою с неумехою-душою, громко хнычущей внутри. Кабы знала-понимала, как её изобразить, я бы душу изваяла, принесла бы показать. У кого чего болит… На

иконе чудотворной кормит матушка дитя, и весёлый ровный воздух чудо-млеком напоён. Постоим, душа, подышим, строчки нежные крутя, и друг дружке в утешенье колыбельную споём. У кого чего болит, Божья Матерь исцелит.

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ СТАРОЙ ПАПКИ

* * *

К. Б.

С детьми обнималась на даче, дивилась, как старший подрос, и дух диковатый, ребячий уже погустевших волос вдохнула — ив утреннем, гулком очнулась, в знакомом до крыш… Опять я бегу переулком, и ты в подворотне торчишь. Я щёку тебе подставляю, набитый портфель отдаю, и дурочку громко валяю, и руки в карманы сую. А ты деловит и растерян, испуган и неустрашим, взъерошен, отчаян и верен дурацким хотеньям моим. … И вот уже вечер, и лужи, свихнувшийся стебель зонта, и жмущиеся неуклюже друг к дружке два сомкнутых рта, и запах твоей шевелюры, как будто бы окрик: — Назад! — домой, где набитые дуры ревут, обнимая ребят, где хмурятся детские лица, отходит нахлынувший хмель, где зонтик без ручки пылится и памяти старый портфель.

СЕГОДНЯ

Сегодня мамы моют рамы, А также стёкла и полы, И мясо жарят сверх программы, И алчут мужней похвалы. Сегодня папы ищут шляпы, Ребят скликают по дворам И в зоопарк ведут за лапы — От мам подальше и от рам. А я, отнюдь не мывши пола, Детей напичкав как-нибудь, С утра спрягаю три глагола: Удрать, сбежать и улизнуть. Я покидаю поле брани, Родного мужа не бужу, С пустой авоською в кармане Я на свободу ухожу: Парить в толпе, глазеть на храмы, Дышать облезлою весной И за невымытые рамы Терзаться вечною виной.

* * *

Собаки знают, где в пустыне Растёт целебная трава. Об их собачьей медицине Идёт хвалебная молва. А мне куда с моею хворью, С дурацкою повторной корью? Не заражать же сгоряча Ещё и юного врача! …Ползком, по тверди раскалённой, Скулящей плотью — вдаль, вперёд! Там, у подножья Геликона, Лекарство горькое растёт.

* * *

Гомеопатия! Какое чудо — лечение подобного подобным, микроскопические дозы яда, закатанные в сладкие крупинки в надписанных коробочках картонных. О мудрый Нуартье из «Монте-Кристо»! О старый фильм «Лекарство от любви»! Семь раз по семь крупинок отмеряю и слизываю с собственной ладони: вот голос твой в мобильном телефоне, приветы взад-вперёд через знакомых, нечаянная встреча в чьём-то доме, — всё натощак, рассасывать неспешно, так образуется иммунитет. Гомеопатия, мечта поэта, лечение подробного подробным и сладостного сладостным… но полно! Пуста солоноватая ладонь.