Ода близорукости

Бородицкая Марина Яковлевна

* * *

Говорят, и говорят, и говорят, и сверлят без передышки, и бурят, и в ночи, уже раздевшись, говорят, и в дверях, уже одевшись, говорят. Вот министр просвещенья говорит: — Слишком много просвещенья, — говорит. А министр освещенья говорит: — Эта лампочка сейчас перегорит. Вот министр обороны говорит: — Принеси мне в жертву сына, — говорит. — Да молитвами зазря не беспокой, Ведь бывает, что и выживет какой. А вон тот уж так красиво говорит: — Я ж люблю тебя, чего ты! — говорит. — Я ж как сорок тысяч братьев! — говорит. Только

он над мёртвым телом говорит. А ещё они друг дружке говорят: — Ваши речи — Богу в уши! — говорят. — Бедный Бог, — ему тихонько говорю, — Я тебе на Пасху плеер подарю.

* * *

Хорошо придворным быть поэтом В герцогстве иль графстве небольшом, Сидя у курфюрста за обедом, Сыто замирать над гуляшом. Недостатка не иметь в девчонках, Кругленьких, как барская печать, Штуками сукна, вином в бочонках Да окороками получать. Сдал раз в месяц оду для отмазки — И пиши что хочешь, и вещай Про свободу там, про щёчки-глазки, Только графским дочкам посвящай. Смирную кобылку на конюшне Грум смазливый кинется седлать, Пёс легавый, не сыскать послушней, Свистнешь — и примчится… Благодать! Хорошо придворным быть поэтом — При любом дворе. Но не при этом.

ПОДРАЖАНИЕ НЕКРАСОВУ

Что ты, старинушка, попусту маешься? Люди-то спят по домам, Ты лишь, качаясь, к себе пробираешься Сквозь алкогольный туман. Сладко дымишь ты чужой сигареткою, В скверике сшибленной влёт, — Память ли цепкая, в дырьях да крепкая, Трезвому жить не даёт? Как угольком мирового пожарища Ты воротился в село, Как не застал ни жены, ни товарища — Дочиста всех размело… Скажешь: «Красавица! Нет ли поправиться?», Пустишь удушливый дым. Тётки безлюбые, бабки беззубые Помнят тебя молодым.

* * *

Ура! Изобрели такую штуку — такой мобильный супертелефон, который даже брать не нужно в руку: к воротнику цепляешь микрофон — малюсенький! — и говори с кем хочешь, маши руками, затевая спор, — всем ясно: ты не сам с собой бормочешь, а обновляешь дорогой прибор. Да здравствует прогресс! Теперь меня уж не сочтут психически больною, когда на улице средь бела дня вслух говорю сама с собою.

ИСХОД

Я вот думаю: как они шли по морскому дну, когда хлябь расчесали для них на прямой пробор? Под ногами чавкало, и с двух сторон в вышину уходили стены, сплошной водяной коридор. Малыши на руках, а постарше-то ребятня отставала небось, кричала: «Смотри, смотри!» И нельзя же было мимо пройти, не подняв хоть одну ракушку, розовую внутри? А какие чудища встречались им на пути! А какие щупальца тянулись из толщи стен! И не все понимали, зачем им туда идти, и не все вспоминали, что сзади погоня и плен. А когда ударила в бубен пророчица Мариам и морские стены, с грохотом вновь сойдясь, раздавили коней, расплющили египтян, — содрогнулись они или сразу пустились в пляс?

СКАЗКА

Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить, надо прежде связать одиннадцать грубых рубах: босиком истоптать крапиву, вытянуть нить и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх. Чтобы

голос подать и спасти себя от костра, надо диких одиннадцать птиц обратить в людей, превратить их обратно в братьев, срок до утра, и не тает в окошке живой сугроб лебедей. Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти, надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело», и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести… И всегда у младшего вместо руки — крыло.

У РИММЫ

У Риммы злые пчёлы и добрый мёд, и муж Константин, который почти не пьёт: ну разве с Макарием, наместником монастыря, (и то под праздник) пропустит он стопаря. У Риммы коса до пояса, тёплая шаль, с крыльца Тригорского так она смотрит вдаль, как будто сама Прасковья, мать дочерей, хозяйка усадьбы, Пушкина ждёт у дверей. А вместо Пушкина опять приезжаем мы, и вновь задаём мы Римме вопросов тьмы: про хлыст и перчатки, про дом, про каждую дочь, потом залезаем в автобус и катим прочь. А Римма знает, кто и где и почём катает валенки, торгует ли первачом, и хоть не она, к сожалению, бреет лбы, но травы сушит она — и, конечно, солит грибы. И если сделать Римму главой страны, то быт наш будет толков, кладовые полны, она стариков обиходит, объездит юнцов, и Пушкина пожалеет в конце концов.

* * *

Все стихи — о любви. Все стихи — о смерти. Нету тем других, уж вы поверьте. Попадаются, правда, стихи о стихах: на полях набросанные, впопыхах.

* * *

Боже, Боже, это что же, все вокруг — меня моложе: даже этот, даже тот! И к чему же всё идёт?

* * *

Бродишь второй час, шепчешь галиматью. Господи, дай пас! Вот чес-слово, забью! Молнией — по двору, мимо всей толкотни… Ясное дело, вру, ну хоть разок пасни! Ты ли не знаешь, как важно услышать вдруг, чуть скосолапив башмак, яблочный этот стук? Рыжему — по ногам, тощего обведу, — жирно им, соплякам, я уже вечность жду! Мне бы забить хоть раз, мне бы игру спасти, Господи, дай пас! А промахнусь — прости.

* * *

Пятирублёвик луны величиной с юбилейный рубль (были такие когда-то, мы их называли «пиастры») — впрочем, начнём с начала, сделаем новый дубль: пятирублёвик луны затмил небесные астры. В этом театре теней он играет главную роль, женские и морские организует приливы, тянет к себе магнитом земную влагу и соль и серебрит в кувшине ветки цветущей сливы. Если его приложить ко лбу, головная боль вдруг утянется вдаль, отхлынет в ночные архивы.